Евгений Лукин - Бал был бел

Тяжёлых туч мохнатая ладонь
накрыла всю окрестность до пригорка.
Дожди, дожди… Деревня — что Лондо́н:
не то Биг-Бэн, не то водонапорка…

Ах, ритмы, рифмы, краски и слова!
Где вы теперь, скажите бога ради?
Я — педагог. И норма такова:
три стопки в день (не водки, а тетрадей)!

В окне — забор, к которому привык.
И вот гляжу с нервической улыбкой,
как пишет непристойность ученик,
причём с орфографической ошибкой.

Понятно всё! Встречал я и не раз
на партах мат в одном и том же стиле.
И пусть не врёт, что это — первый класс!
Там букву «х» ещё не проходили!

Настанет ночь. Я выберусь во двор.
Дрожа рукой, пошарю по карману.
В кромешной тьме нащупаю забор —
и угольком исправлю орфограмму…

«Итак, начнём! Учебники — открыли…
Отдай фонарь! Отдай. Потом верну…
Итак! За что Тарас убил Андрия
и как нам это Гоголь развернул?

Ответь…» И морды мраморный булыжник
всплывает метра на два предо мной.
Жуёт губами. Ничего не слышно.
Глаза полны собачьею виной.

На предпоследней парте возглас: «Черви!» —
и сдавленный ответ: «Иди ты на!..»
Длинна девица, словно третья четверть,
и столь же безнадёжна, как она.

«Ты будешь отвечать?» Молчит — хоть тресни!
Окаменела, словно истукан.
На предпоследней парте возглас: «Кре́сти!» —
и звяканье бутылки о стакан…

Видать, Златая дикая Орда
ударила в крови подковой дробной.
Зачем иначе я ноздрями дрогнул,
узрев явленье этого одра?

Зачем, придав литому телу крен,
я продробил по балке хищной рысью
с одним желаньем: сдвинув шапку рысью,
погнать коня на деревянный кремль?..

Взметнуть клинок и броситься вдогон,
невидимой камчою приударен…
Ах, Майка, друг, зачем я не татарин —
зачем простой советский педагог?..

Нет, ребята, я считаю, сгоряча
погребли мы Леонида Ильича!
Помер? Мало ли что помер! Что ж с того?
Вон другой Ильич лежит — и ничего.
Тот лежит Ильич, а этот бы — сидел,
оставаясь как бы вроде бы у дел.
И, насупившись, молчал бы, как живой,
покачнёшь его — кивал бы головой…
Я не знаю, что за дурость! Что за прыть!
Лишь бы где-нибудь кого-нибудь зарыть!
Ни носков теперь, ни сахара, ни клизм…
А какой был развитой социализм!

Всё шло при нём наоборот,
и очень может быть,
что, вздумай он споить народ, —
народ бы бросил пить.

Ещё предположить рискну,
что в те же времена,
затей он развалить страну, —
окрепла бы страна.

Попробуй разорить дотла —
эх, жили бы тогда!..
Но Президент хотел добра.
Вот в том-то и беда.

Если в зону придёт демократия,
как бывало не раз на Руси,
власть возьмёт уголовная братия
с пребольшим уголовным мерси.

Я лелею пустые бутылки,
я окурки у сердца храню,
я в коробочку прячу обмылки,
сберегая их к чёрному дню.
Но когда проститутке с вокзала
я платил президентский налог,
как-то больно, товарищи, стало
за страну, что любил и берёг!

Следователь:
В сарае, где хранится инвентарь,
у вас нашли верёвку из капрона,
большой обмылок и кусок картона
с двумя словами: «Первый секретарь».
Признаетесь, Петров, или помочь?
(пауза)
Не думал я, что вы такой молчальник…

Петров:
А, ладно! Так и быть, колюсь, начальник!
Пишите: выступаем завтра в ночь!
Как раз в канун седьмого ноября…
Сначала — тех, которые с акцентом…
Ребята подзаймутся телецентром…
А нам с Витьком мочить секретаря.

Следователь:
Так что ж ты, падла, морду утюгом?
Который час? Почти двенадцать тридцать!
Витёк уже наверно матерится!
Давай хватай верёвку — и бегом!

РЕЦЕПТ: берётся коммунист,
отрезанный от аппарата.
Добавить соль, лавровый лист —
и кипятить до демократа.

РЕЦЕПТ: берётся демократ,
замоченный в житейской прозе.
Отбить его пять раз подряд —
и охладить до мафиози.

РЕЦЕПТ: берётся мафио́…
И всё. И боле ничего.

Гляжу от злобы костяной
на то, что пройдено.
Пока я лаялся с женой,
погибла Родина.
Иду по городу — гляжу:
окопы веером.
Ну я ей, твари, покажу
сегодня вечером!

Мне с беседою к Сократу
подойти б!
Пусть не ровня я собрату,
мелкий тип.
Но супруга-то у типа —
а, Сократ? —
хлеще, чем твоя Ксантиппа,
во сто крат.

Около квартиры
среди бела дня
встретят рэкетиры
бедного меня.
В шествии победном
этих белых дней
стану я не бедным,
а ещё бедней.

Будильник отдавали
с такими вот словами:
«Запчасти — в Ереване,
а там — забастовали…»
Беру его смиренно
и заявляю: «Хрена
получат эти суки
запчасти от базуки!..»

Разъединственный раз
ты бы рявкнул: «Вы что там горланите?!» —
и велением масс
очутился бы в нашем Парламенте.

В напряжённые лбы
ты такую речугу им выдал бы,
что хоть на зуб долби,
хоть на мраморе полностью выдолби.

Твой невыспренний слог
изощрила бы правда-скиталица.
Ты бы всё это смог…
Но не сможешь — язык заплетается.

…Мы из глыбы слепой
обязательно памятник вытешем —
всем, ушедшим в запой
и ни разу оттуда не вышедшим!

Умою физию,
оглажу пузию.
Мою дивизию
угнали в Грузию.
Жую провизию
и не вылазию.
Увидят физию —
загонят в Азию.

Хрустальный мироздания чердак,
построенный из водяных корпускул.
И по асфальту розовый червяк
ползёт, как эмигрировавший мускул.
О Боже мой, какие времена!
Я все прошляпил, про́пил и пролузгал…
Ведь это расползается страна…
И вообще: не мой ли это мускул?!