Конрад Мейер - Амулет

«Вертмюллер, — спрашивает великан, — кого мы хороним?» — «Не знаю», — отвечаю я. Мы проходим в собор между скамьями нефа. «Вертмюллер, — спрашивает он, — кого они отпевают?» — «Не знаю», — отвечаю я нетерпеливо. «Маленький Вертмюллер, — говорит он, — поднимись же на цыпочки и посмотри, кто лежит на катафалке?» Тут я начинаю ясно различать на углах покрова инициалы и герб Енача, и в то же мгновение он сам стоит около меня и поворачивается ко мне лицом — бледный, с потухшими глазами. «Черт побери, полковник, — говорю я, — вы лежите там, под покровом, с вашими семью смертельными ранами и в то же время ведете со мной здесь беседу? Что это, вы раздвоились, что ли? Да разве это разумно, разве это логично? Проваливайте в преисподнюю, шутник!» А он мне в ответ с подавленным видом: «Тебе не в чем меня упрекать, не важничай: ведь и ты, Вертмюллер, мертв».

У Пфаненштиля дрожь пробежала по телу. Этот сон накануне кровопролитного, без сомнения, похода, предстоящего генералу, показался ему серьезным предзнаменованием, и он принялся обдумывать слова, которые должен был теперь произнести как пастор.

— Полковника топором зарубила его возлюбленная, как быка, — продолжал Вертмюллер. — Со мной это не так-то просто будет сделать. Я готов пасть в бою, но не испустить дух, забившись в угол кровати…

Кто знает, возможно, ему пришла в голову мысль о яде; ведь он был впутан в интриги венского двора и нажил себе там своим честолюбием немало смертельных врагов.

— Но прежде чем сложить свои пожитки, — прибавил он после паузы, — я бы хотел осчастливить одного человека…

У Пфаненштиля слезы выступили на глазах — не из корыстных соображений, а от чувства бескорыстной радости по поводу этого прекрасного душевного порыва; но эти слезы тут же высохли, как только генерал докончил фразу:

— …особенно если вместе с этим можно будет устроить какую-нибудь хорошую проделку.

Генералу были чужды суеверные чувства, а если они и охватывали его на мгновение, то быстро проходили.

— Зачем вы явились? — вдруг спросил он своего гостя. — Не затем же, чтобы слушать рассказы о том, что мне снится по ночам?

Тогда Пфаненштиль изложил генералу с невинной хитростью — так как не хотел выдавать ему тайну своих любовных страданий, не рассчитывая на его сочувствие, — что, когда он изучал «Одиссею», им овладело непреодолимое желание познакомиться с родиной Гомера — Элладой. В отсутствие других возможностей удовлетворить свою тягу к путешествиям ему пришло на ум предложить генералу свои услуги в качестве священника походной церкви его венецианского полка, который стоит в греческих владениях республики.

— Это место освободилось, — сказал молодой человек. — Если вы хоть сколько-нибудь ко мне расположены, отдайте его мне.

Шестидесятилетний генерал посмотрел на него испытующим взглядом.

— Для такой опасной карьеры нужно обладать необходимыми качествами. Ваш костяк недостаточно прочен. Любой исключенный из университета забияка из Лейпцига или Вены сумеет внушить больше уважения моим ребятам, чем вы с вашим лицом апостола Иоанна. Можете выбросить это из головы. Если вам охота побывать на юге, то поищите себе место воспитателя какого-нибудь юного дворянчика и чистите ему платье. Впрочем, и это ни к чему. Лучше всего вам остаться дома. Оглянитесь по сторонам и сосчитайте, сколько вокруг церковных шпилей, — обетованная земля для священника, да и только! Здесь ваша Эллада, здесь и читайте проповеди. Откажитесь от этой затеи.

Воцарилось молчание. Затем генерал снова пристально посмотрел на молодого человека.

— Я не сомневаюсь в том, что вы со всем рвением взялись бы за исполнение задуманного; но как это можно увязать с тем Пфаненштилем, которого я перед собой вижу? Тут дело неладно. Ведь вы не из тех сумасбродных любителей древности, что роются среди руин, — значит, вы отчаявшийся. Но с чего вам быть отчаявшимся? Что вас отсюда гонит? Ну-ка, говорите начистоту! Женщина? Ага! Вы краснеете! Где было ваше последнее место службы?

— В Ютиконе, у вашего двоюродного брата, во время его последнего припадка подагры.

— У моего двоюродного брата? Значит, у Рахели. Ну теперь все ясно и просто, как мой новый воинский устав. Девчонка вскружила вам голову, а потом, как водится, вильнула хвостиком! Из-за этого вы и покинули то место!

Пфаненштиль готов был скорее позволить вырвать сердце из груди, чем признаться, что Рахель расположена к нему. Он ответил со всей скромностью:

— Господин Вертмюллер, который благоволил мне, уволил меня, так как я не умею обращаться с огнестрельным оружием и побаиваюсь его; двадцать лет тому назад в моей семье от него произошло несчастье. Господин пастор принуждал меня стрелять в цель, а я ни разу в нее не попал.

— Вам следовало отказаться от этого, а так это уронило вас в глазах Рахели. Она-то всегда попадает в цель! Черт возьми, мне вспоминается, что за мной еще должок перед стариком: его преподобие образцово содержал мою свору в то время, как я воевал на Рейне. Он знаток этого дела. Гассан! Подай-ка мне лиловый сафьяновый футляр, он стоит в стеклянном шкафу в оружейной!

Мавр заторопился исполнить приказ, и вскоре у Вертмюллера очутились в руках два маленьких пистолета изящной работы. Он вычистил тряпочкой стволы и серебряную инкрустацию на ручках.

— Ну-с, любезный друг, продолжайте. Итак, девчонка дала вам от ворот поворот! Или, не ровен час, она вас любит?.. Природа и впрямь иногда преподносит сюрпризы! В таком случае отставку вам дала не она, а старый Вертмюллер? Как он это объяснил?

Сначала Пфаненштиль ничего не отвечал. Ему было очень не по себе, так как генерал во время своих речей взвел курок одного из пистолетов и дотронулся до собачки едва заметным движением. Курок спустился. Генерал взвел курок другого пистолета, вытянул руку, состроил гримасу. Ему удалось спустить его, лишь приложив огромное усилие. Вертмюллер недовольно покачал головой.

Пфаненштиль собрался с духом и попытался объяснить генералу истинную причину своего отчаяния.

— То Вертмюллер, а то Пфаненштиль, — произнес он таким тоном, словно речь шла о солнце и луне и он находил совершенно естественным, что им никогда не сблизиться.

— Брось ты эти ребячества! — прикрикнул на него генерал. — Разве мы еще не переросли Крестовых походов, в эпоху которых были изобретены гербы? Впрочем, и тогда, как и вообще во все времена, сам человек значил намного больше, чем имя. Вы не представляете, Пфаненштиль, как презрительно смотрели титулованные коллеги на плебейское мельничное колесо в моем гербе, когда я поступил на императорскую службу. Тем не менее им пришлось-таки стерпеть, что мельник спас и выиграл совсем было загубленную ими кампанию. Послушайте, Пфаненштиль, вам не хватает чувства уверенности в себе, и это мешает вам добиться Рахели.