Марк Твен - 14 произведений из сборника Sketches New and Old

— Что вы кричите?

— К черту!

— Кого к черту? Что к черту?

— О, нет, заканчивайте сами — мне это не по средствам!

Мне кажется, тут прекрасно выразилось мятежное настроение, обузданное экономическим инстинктом.

Вашингтон, 2 дек. 1867

Я подал в отставку. По-видимому, правительство продолжает идти своим путем, но как бы то ни было, одной из спиц в его колеснице не хватает. Я служил письмоводителем в Сенатской Комиссии по конхологии и отказался от этой должности. Я не мог не заметить со стороны остальных членов правительства явного стремления лишить меня всякого голоса в Советах нации, и потому не мог сохранять за собой должность, без ущерба для моего самоуважения. Если бы я рассказал подробно о всех оскорблениях, которые сыпались на меня в течение той недели, когда я находился в непосредственных сношениях с правительством в силу моего официального положения, мой рассказ занял бы целый том. Они назначили меня письмоводителем Комиссии по конхологии и не дали мне товарища для игры на бильярде. Я перенес бы это, при всей возмутительности подобного поступка, если бы остальные члены правительства относились ко мне с той вежливостью, какой требовало мое положение. Но этого не было. Всякий раз, когда я замечал, что глава какого-нибудь ведомства вступил на ложный путь, я бросал все и отправлялся к нему и пытался направить его на путь истинный; и хоть бы кто-нибудь поблагодарил меня за это! Я явился, с наилучшими намерениями в мире, к Морскому министру и сказал:

— Сэр, я замечаю, что адмирал Фаррагут зря болтается по Европе, точно устроил для себя увеселительную поездку. Может быть, все это и очень хорошо, но мне оно представляется совсем в другом свете. Если ему там не с кем драться, велите ему вернуться домой. Совершенно незачем человеку таскать за собой целый флот в увеселительную поездку. Это слишком накладно. Заметьте, что я ничего не имею против увеселительных поездок морских офицеров — но разумных увеселительных поездок, но экономических увеселительных поездок. Кто им мешает прокатиться по Миссисипи на плоту.

Посмотрели бы вы, какая тут поднялась буря! Точно я, в самом деле, какое-нибудь преступление совершил. Однако я и ухом не повел. Я продолжал доказывать, что это и дешево, и полно республиканской простоты, и совершенно безопасно. Я продолжал утверждать, что для спокойной увеселительной поездки нет ничего лучше плота.

Тогда Морской министр спросил, кто я такой; когда же я ответил ему, что принадлежу к правительству, он пожелал знать, какую должность я занимаю. Я сказал, что, оставляя в стороне странность подобного вопроса со стороны члена того же правительства, могу ему сообщить, что состою письмоводителем Сенатской комиссии по конхологии. Тут-то он забушевал! Кончилось тем, что он приказал мне убираться и заниматься на будущее время своим делом. Моим первым побуждением было дать ему отставку. Так как, однако, это могло задеть и других, кроме него, а для меня, в сущности, было бесполезно, то я решил оставить его на месте.

В следующий раз я отправился к Военному министру, который не хотел принять меня, пока ему не сообщили, что я нахожусь в непосредственных сношениях с правительством. Не приди я по такому важному делу, я, пожалуй, не добился бы приема. Я попросил у него огонька (он в это время курил) и затем сказал ему, что я ничего не имею против его соглашения с генералом Ли и его товарищами по оружию, но решительно не могу одобрить его метода войны с индейцами на Равнинах. Я сказал, что он воюет с ними чересчур вразброд. Ему следовало бы собрать их в кучу в каком-нибудь удобном месте, где можно было бы заготовить достаточно провианта для обеих сторон, а затем устроить общую резню. Я утверждал, что всего убедительнее действует на индейца общая резня. Если же он не считает возможным допустить резню, прибавил я, то весьма надежное средство против индейца — мыло и просвещение. Мыло и просвещение действует не так быстро, как резня, но в конце концов неизбежно приводят к смертельному исходу. Полузарезанный индеец еще может поправиться, но если вы приметесь просвещать и умывать его, то рано или поздно это его прикончит. Это разрушает его организм, подтачивает самые основы его существования.

— Сэр, — заключил я, — наступил момент, когда кровожадная жестокость становится необходимостью. Предпишите мыло и букварь каждому индейцу, разбойничающему на Равнинах, и пусть он умрет!

Военный министр спросил меня, состою ли я членом Кабинета, и я отвечал утвердительно. Он осведомился, какую должность я занимаю, и я сказал, что занимаю должность письмоводителя в Сенатской Комиссии по конхологии. Затем я был подвергнут аресту за оскорбление должностного лица и провел в заключении лучшую часть дня.

После этого я совсем было решил молчать и предоставить правительству действовать, как умеет. Но долг призывал меня, и я повиновался. Я пошел к министру Финансов. Он сказал:

— Что прикажете?

Этот вопрос заставил меня отбросить церемонии. Я отвечал:

— Пунша с ромом. Он сказал:

— Если у вас есть дело, сэр, потрудитесь изложить его, да покороче.

Я выразил сожаление, что он так быстро переменил тему разговора, так как подобное поведение было очень оскорбительно для меня; но при существующих обстоятельствах я согласен посмотреть на это сквозь пальцы и перейти к делу. Затем я сделал ему самый серьезный выговор по поводу необычайной растянутости его отчета. Я сказал, что он размазан, загроможден ненужными подробностями и неумело составлен; в нем нет ни занятных описаний, ни поэзии, ни чувства, ни героев, ни интриги, ни картинок — ни даже простых политипажей. Ясное дело, никто не в состоянии одолеть его. Я уговаривал его не губить свою репутацию подобными произведениями. Если он рассчитывает на успех в литературе, то должен вносить больше разнообразия в свои писания. Надо избегать сухих деталей. Я сказал, что популярность календарей зависит главным образом от стихотворений и анекдотов, которые в них помещаются, и что несколько анекдотов, рассеянных в его годовом отчете, вернее обеспечат продажу, чем все перечисления внутренних доходов, которые он туда напихает. Все это я говорил самым любезным тоном, и тем не менее министр Финансов пришел в неистовое бешенство. Он даже назвал меня ослом. Он изругал меня ругательски и сказал, что если я еще раз вздумаю соваться в его дела, он вышвырнет меня в окно. Я отвечал, что коли так, коли нет никакого уважения к моему чину и званию, то я беру шапку и ухожу — и так и сделал. Он вел себя как новоиспеченный автор. Эти господа, издав первую книжку, воображают, что им уж и черт не брат. Не смей им и слова сказать.