Марк Твен - 14 произведений из сборника Sketches New and Old

— Послушайте [2], — сказала она, — поднимите вашу голову — вам не о чем сокрушаться. Слушайте. Вы будете жить в Нью-Гемпшире. В вашей горькой нужде вам поможет семейство Броунов, то есть те из ее членов, которые уцелели от ножа убийцы Пайка. Они будут вашими благодетелями. Когда вы растолстеете за их счет и будете себя чувствовать благодарным и счастливым, вы пожелаете выразить чем-нибудь свою скромную признательность за их благодеяния, заберетесь к ним ночью и зарубите всю семью топором. Вы оберете их мертвые тела и прокутите деньги с бездельниками и кабацкими завсегдатаями Бостона. Затем вас арестуют, предадут суду, приговорят к виселице и посадят в тюрьму. Тут наступят ваши красные дни. Вы обратитесь к религии — обратитесь к религии, после того, когда все попытки добиться отмены приговора, или его смягчения, или отсрочки останутся тщетными. После этого, каждое утро и каждый вечер, самые лучшие, самые добродетельные дамы города будут собираться в вашей камере и петь гимны. Это покажет, что ваше преступление есть почтенное дело, хотя и не поможет вам спасти свою шею от петли. Затем вы напишете письмо с заявлением, что прощаете всем убитым вами Броунам. Оно приведет в восторг публику. Публика не может устоять против великодушия. После этого вас препроводят на эшафот с великой помпой, во главе внушительной процессии, состоящей из духовных особ, должностных лиц, почтенных граждан и молодых леди, задумчиво шествующих попарно с букетами иммортелей в руках. Вы взойдете на эшафот и обратитесь к этому многолюдному собранию, стоящему с обнаженными головами, с трогательной речью, сочиненной для вас священником. А затем, среди глубокой, торжественной тишины, вас — вас все-таки отправят в рай, сынок. Кругом не останется человека с сухими глазами. Это не вернет вам жизни, но зато вы будете героем! Вам будут завидовать. Найдутся такие, которые пожелают быть похожими на вас. Затем процессия проводит ваш труп до могилы, будет плакать над вашими останками — молодые леди снова запоют гимн, обойдут дважды или трижды вокруг вашего гроба и украсят его гирляндами цветов. Неужели это не пленяет вас? Глупый! Такая блестящая карьера, а вы горюете!

— Нет, мадам, — сказал я, — вы несправедливы ко мне. Я совершенно удовлетворен. Я не знал, что мой прадед был повешен, но это ничего не значит. Сознаюсь, мадам, что я занимаюсь журналистикой и чтением лекцией, но другие преступления, о которых вы упомянули, не сохранились в моей памяти. Во всяком случае, я, очевидно, совершил их — вы не станете обманывать незнакомца. Но пусть прошлое остается таким, как оно было, а будущее таким, каким оно может быть, — все это ничего не значит. Меня беспокоила только одна вещь. Я всегда чувствовал, что буду когда-нибудь повешен, и эта мысль иногда сильно смущала меня; но если вы ручаетесь, что это случится в Нью-Гемпшире...

— В этом не может быть ни тени сомнения!

— Благодарю вас, моя благодетельница! Простите мне этот поцелуй — но вы сняли тяжелое бремя с моей души. Быть повешенным в Нью-Гемпшире — великое счастье: это значит войти в иной мир вместе с лучшим нью-гемпширским обществом.

После этого я простился с ворожеей. Но, серьезно, прилично ли превращать казнь в комедию благочестия?

В нашем отечестве за последние тридцать или сорок лет было несколько замечательнейших случаев умопомешательства, какие только знает история. Таков, например, случай Балдвина в Огайо двадцать два года тому назад. Балдвин с детства обнаруживал мстительный, злобный, сварливый характер. Он выбил одному мальчику глаз и никогда не раскаивался в этом. За ним числилось много подвигов в этом роде. Но в конце концов он совершил нечто серьезное. Он подошел к одному дому поздно вечером, в темноте, постучался и, когда хозяин отворил ему дверь, застрелил его, а затем попытался убежать, но был схвачен. За два дня перед тем он грубо оскорбил беспомощного калеку, и человек, в которого он всадил предательскую пулю, сбил его с ног. Таков был случай Балдвина. Судебное следствие тянулось долго и волновало весь город. Все говорили, что мстительный, бессердечный негодяй наделал достаточно гадостей и несомненно подвергнется каре закона. Но все ошибались; Балдвин совершил убийство в состоянии помешательства — чего никто не подозревал. Зашита доказала, что в половине десятого утра, в день убийства, Балдвин помешался и оставался в таком состоянии ровно до половины двенадцатого ночи. Это делало его невменяемым, и он был оправдан. Хорошо, что послушались адвоката, а не легкомысленных и возмущенных граждан, иначе бедное помешанное существо подверглось бы страшной ответственности за простой припадок безумия. Балдвин был отпущен на свободу, и хотя его родные и друзья естественно возмущались публикой за ее несправедливые подозрения и заявления, однако на этот раз они простили ей и не стали преследовать ее за клевету. Балдвины были очень богаты. Позднее этот самый Балдвин еще два раза подвергался внезапным припадкам умопомешательства и убивал людей, против которых имел зуб. В обоих этих случаях обстоятельства преступления были такими возмутительными и сами убийства до того жестокими и предательскими, что не будь Балдвин помешанным, он, без сомнения, угодил бы на виселицу. Потребовалось все влияние его семьи, чтобы добиться оправдания в одном из этих случаев; а в другом оно обошлось ему не менее десяти тысяч долларов. В этом последнем случае он грозил своей жертве убийством еще задолго до расправы с ней. И надо же было бедняге, в силу чистого каприза судьбы, проходить по темной аллее как раз в ту минуту, когда припадок умопомешательства привел сюда Балдвина, который выстрелил ему в спину из ружья, заряженного картечью.

Возьмем теперь случай Линча Гакетта в Пенсильвании. Он дважды публично бросался с палкой на немца-мясника, Бемиса Фельднера, и оба раза немец сбил его с ног кулаком. Гакетт был тщеславный, богатый, наглый господин, чрезвычайно гордившийся своим происхождением и родством и полагавший, что все должны относиться с почтением к его богатству. Получив трепку, он не мог переварить обиды и спустя две недели, во внезапном припадке умопомешательства, вооруженный с головы до ног, отправился в город и ждал два часа, пока не увидел Фельднера, идущего по улице под руку с женой. Когда же чета проходила мимо подъезда, в котором он прятался, он всадил нож в шею Фельднеру и уложил его на месте. Вдова подхватила падающее тело и осторожно опустила его на землю. Оба были залиты кровью. Гакетт шутливо заметил ей, что как бывшая супруга профессионального мясника, она, без сомнения, оценит артистическую меткость удара, который доставил ей возможность вторично выйти замуж, если она пожелает. Это замечание, равно как и другое, сделанное им одному из своих друзей, что со стороны человека с его положением в обществе убийство какого-то ничтожного обывателя является простой эксцентричностью, а не преступлением, — приводились защитой в доказательство его безумия, и таким образом Гакетт избежал наказания. Присяжные, впрочем, вряд ли бы сдались на эти доказательства, тем более, что Гакетт никогда раньше не обнаруживал признаков умопомешательства и почти мгновенно излечился от него под благотворным влиянием убийства; но когда защите удалось доказать, что троюродный брат отчима жены Гакетта сходил с ума, — и не только сходил с ума, но и обладал совершенно таким же носом, как у Гакетта, то ясно стало, что помешательство наследственно в их семье и что Гакетт имел право на убийство в силу законной наследственности. Разумеется, после этого присяжные оправдали его. Но если бы не милосердное Провидение, поразившее родственника мистрис Гакетт таким недугом, то ее муж, без сомнения, был бы приговорен к виселице.