Марк Твен - 14 произведений из сборника Sketches New and Old

Наш век — век прогресса, и наша страна прогрессивная. Великая и славная страна, да! Страна, которая дала миру Вашингтона, Франклина, Вм. М. Твэда, Лонгфелло, Мотлея, Джея Гульда, Самюэля Ч. Помрея, последний Конгресс, не имевший себе равных (в некоторых отношениях), и Армию Соединенных Штатов, которая одержала победу над шестьюдесятью индейцами в течение восьми месяцев, загоняв их до полного изнеможения — что, видит Бог, гораздо лучше дикой резни. Мы имеем лучшую в мире систему уголовного судопроизводства, действенность которой подрывается только трудностью находить каждый день двенадцать человек, которые ничего не знают и не умеют читать. Могу прибавить, что у нас практикуется оправдание по невменяемости, которое избавило бы от ответственности самого Каина. Могу, кажется, также сказать, — и сказать с гордостью, — что у нас имеются законодатели, которые продаются по более высоким ценам, чем где бы то ни было на свете.

Я с восхищением укажу на наши железнодорожные компании, которые соглашаются оставлять нас в живых, хотя могли бы поступить наоборот, владея нами на правах полной собственности. В прошлом году они уничтожили только три тысячи семьдесят душ при столкновении поездов и раздавили всего двадцать семь тысяч двести шестьдесят неосторожных и бесполезных зевак. Компании искренне сожалели об убийстве этих тридцати тысяч человек и зашли в своем сострадании так далеко, что выплатили вознаграждение за некоторых из них — разумеется, добровольно, так как даже самый презренный из нас не посмеет утверждать, что мы имеем суд настолько изменнический, чтобы применить какую-либо статью закона против железнодорожной компании. Но, благодарение Богу, железнодорожные компании вообще расположены поступать справедливо и милостиво без всякого принуждения со стороны.

Я знаю случай, глубоко тронувший меня в свое время. После одной катастрофы компания прислала ко мне на дом останки моего дорогого старого родственника в корзинке, со следующей запиской: „Будьте любезны сообщить, во сколько вы его цените, — и вернуть нам корзину".

Можно ли представить себе более деликатное отношение?

Но мне не подобает стоять здесь весь вечер и хвастаться. Во всяком случае, вы не осудите человека за то, что он немножко похвастается достоинствами своего отечества Четвертого Июля. Когда же и пустить пыль в глаза, если не в этот день? Я позволю себе еще только одну похвальбу — и притом утешительную. Вот она. Мы имеем образ правления, который, предоставляя всем одинаковые шансы, никому не оказывает предпочтения. У нас ни один индивидуум не рождается с правом глядеть на своего соседа сверху вниз и относиться к нему с презрением. Да послужит это утешением тем из нас, которые не родились герцогами. И мы можем с надеждой взирать на будущее, имея ввиду, что как бы ни было плачевно современное состояние нашей политической нравственности, Англия сумела подняться из еще более недостойного состояния времен Карла I, когда куртизанки возводились в дворянское достоинство и все государственные должности служили предметом купли-продажи. Итак, для нас еще не потеряна надежда [1] По крайней мере, я собирался произнести этот спич, но за столом председательствовал наш посланник, генерал Шенк, который, после молитвы встал и произнес длиннейшую и нестерпимо тягучую речь, прибавив в заключение, что так как произнесение спичей, по-видимому, не особенно веселит гостей, то лучше будет обойтись на сегодняшний вечер без дальнейших речей, а посвятить его дружеской интимной беседе, которая поможет приятно скоротать время. Известно, что следствием этого заключения была смерть сорока четырех заготовленных речей в утробе ораторов. Уныние, мрачность, чопорность, водворившиеся с этого момента на банкете, надолго останутся тягостным воспоминанием для многих его участников. По милости этого необдуманного замечания генерал Шенк лишился сорока четырех лучших своих друзей в Англии. Многие говорили в тот вечер: „И такому-то человеку поручают быть нашим представителем в великом родственном государстве". .

Я так много наслышался о знаменитой ворожее, мадам.., что посетил ее вчера. У нее смуглый цвет лица от природы, усиливаемый искусственными средствами, которые ей ничего не стоят. Волосы вьющиеся — черные как смоль, и, как мне показалось, она увеличивает их естественную привлекательность прогорклым маслом. Ее шея небрежно повязана красным платком — и при взгляде на него становится ясно, что другой платок слишком долго задержался в стирке. Я полагаю, что она нюхает табак. По крайней мере, волосы, украшающие ее верхнюю губу, были осыпаны чем-то вроде нюхательного табака. Она любит виски — я узнал это, лишь только она вздохнула. С минуту она пытливо всматривалась в меня своими черными глазами, а затем сказала:

— Довольно! Идем!

Мы пошли по темному и мрачному коридору — я старался не отставать от нее. Вдруг она остановилась и сказала, что так как в коридоре темно и много поворотов, то, может быть, лучше зажечь свет. Но мне показалось невежливым доставлять даме лишние хлопоты, и я сказал:

— Не стоит, мадам. Потрудитесь только вздохнуть еще раз, и я не отстану от вас.

Мы пошли дальше. Когда мы были в ее официальном и таинственном логовище, она спросила у меня день и час моего рождения и какого цвета были волосы моей бабушки. Я ответил насколько мог точно. Тогда она сказала:

— Молодой человек, призовите на помощь все ваше мужество — не бойтесь. Я открою вам прошлое.

— Сведения относительно будущего, вообще говоря, были бы...

— Молчите! На вашу долю выпало много огорчений, кое-какие радости, отчасти удачи, отчасти неудачи. Ваш прадед был повешен.

— Это ло...

— Молчите! Повешен, сэр. Но это не его вина. Он не мог избежать этого.

— Я рад, что вы отдаете ему справедливость.

— Ах, лучше пожалейте, что это сделал для него суд. Он был повешен. Его звезда пересекает путь вашей звезде в четвертом отделении пятой сферы. Следовательно, вы тоже будете повешены.

— Ввиду такой отрадной...

— Замолчите же, наконец. Вначале ваша натура не была преступной, но обстоятельства изменили ее, В девятилетнем возрасте вы крали сахар. В пятнадцатилетнем воровали деньги. В двадцатилетнем занимались конокрадством. В возрасте двадцати пяти лет совершили поджог. В тридцать лет, закоснев в преступлениях, сделались журналистом. Теперь вы читаете публичные лекции. Еще худшие дела предстоят вам. Вы будете избраны в Конгресс. Затем отправлены в исправительный дом. В заключение счастье вернется к вам — все пойдет ладно — вас повесят.

Я плакал. Достаточно горько было попасть в Конгресс; но быть повешенным — это казалось слишком печальным, слишком ужасным. Женщина, по-видимому, удивилась моему огорчению. Я сказал ей, что я думаю об этом. Она принялась утешать меня.