Марк Твен - 14 произведений из сборника Sketches New and Old

Прибавлю в заключение, что мое участие в чествовании нашего гостя отнюдь не становится менее сердечным от того, что я наговорил столько вздора, и я уверен, что могу сказать то же самое об остальных ораторах.

Проходя мимо одного из гигантских американских чайных складов в Нью-Йорке, я увидел китайца, сидевшего перед ним в качестве вывески. Всякий проходящий упорно глядел на него до тех пор, пока только мог поворачивать голову, не рискуя свихнуть шею, а кучка людей остановилась и рассматривала его во всех подробностях.

Не позорно ли для нас, так много болтающих о цивилизации и человечности, ставить нашего ближнего в такое унизительное положение? Не пора ли подумать, в каком свете являемся мы сами, делая этого ближнего предметом легкомысленного любопытства, вместо сожаления и серьезного размышления? Передо мной было бедное создание, которое злая судьба изгнала из его природного заморского отечества, и страдания которого должны бы были тронуть ленивых зевак, столпившихся вокруг него; но так ли было на самом деле? Очевидно нет. Люди, называющие себя высшей расой, культурным и благородным народом, глазели на его странную китайскую шапку с остроконечной верхушкой, украшенной шариком, на его длинную косу, болтавшуюся вдоль спины, на коротенькую шелковую блузу с причудливыми кисточками и узорами (и, так же, как остальной его наряд, поношенную, изорванную и сидевшую крайне неуклюже), на синие шаровары, плотно стянутые у лодыжек, и на неуклюжие башмаки с тупыми носками и толстыми пробковыми подошвами. Осмотрев его с ног до головы, они отпускали какую-нибудь непристойную шутку над его иностранным нарядом или его печальным лицом и проходили мимо. Я душевно пожалел об одиноком китайце. Я спрашивал себя, какие мысли роятся за этим печальным лицом, и какие отдаленные сцены грезятся его блуждающим глазам. Не видит ли он себя в мыслях с близкими сердцу за десять тысяч миль отсюда, по ту сторону волнующихся пустынь Тихого океана, среди рисовых полей и перистых пальм Китая, в тени родных гор или в чаще цветущих кустарников и странных деревьев, неизвестных в нашем климате? Не слышатся ли ему время от времени, среди видений и грез, знакомый смех и полузабытые голоса, и не встают ли перед ним на мгновение дружеские лица минувших времен? Жестокая судьба, подумал я, постигла этого смуглого странника. В надежде, что кучка зевак будет тронута по крайней мере словами бедняги, если уж его жалкая одежда и мысль о его грустном изгнании не действуют на них, я дотронулся до его плеча и сказал:

— Полноте, не унывайте. Не Америка обращается с вами таким образом, а только один гражданин, в сердце которого жажда прибыли вытравила человечность. Америка оказывает широкое гостеприимство всем изгнанникам и угнетенным. Америка и американцы всегда готовы помочь несчастному. Деньги будут собраны — вы вернетесь в Китай — вы снова увидите ваших друзей. Сколько вы получаете?

— Четыре доллара в неделю на своих харчах и ни цента больше, черт бы их драл; правда, им приходилось тратиться на этот шутовской наряд, а он стоит недешево.

Этот изгнанник остается до сих пор на своем посту. Как видно, американские чаеторговцы, которым требуются живописные вывески, не могут обойтись без китайцев.

— Вот, это мертвое тело, — сказал гробовщик, одобрительно похлопывая по сложенным рукам покойника, — был душа человек, во всех смыслах душа человек. Такой был покладистый, и скромник, и простецкий малый в свои последние минуты. Друзья требовали металлический гроб — вынь да положь. Я не брался доставить. Времени не было — всякий может понять.

Мертвое тело сказал, что ему это все единственно — пусть его засунут в какой угодно ящик, лишь бы он мог протянуться с удобством, а до фасона ему дела нет. Ему, говорит, не фасон важен, а простор в его последнем приюте.

Друзья требовали серебряную дверную доску на гроб, и чтобы обозначить на ней, кто он такой и откуда родом. Сами посудите, раздобудешь ли этакую пышную штуку в захолустном городишке? Что же сказал мертвое тело?

Мертвое тело сказал, чтобы выбелили его старый челнок, и намазали бы на нем ваксяной щеткой по трафарету его имя и общественное положение, да какой-нибудь священный стишок повеселее или что-нибудь этакое, и взвалили бы на могилу, и пусть он там трепыхается. И ни чуточки не огорчился — напротив, был спокоен и равнодушен, словно погребальная кляча; по его-де соображениям, говорит, в том месте, куда он отправляется, человеку много полезнее пустить пыль в глаза своей живописной добродетелью, а не миловидным гробом да нарядной дверной доской.

Великолепный был мужчина, нечего сказать. Вот семь лет вожусь с мертвыми телами, а с таким еще не имел дела. Приятно, знаете, хоронить такого человека. Чувствуешь, что твои труды ценят. Господи помилуй, ему одного хотелось — чтобы его упаковали, пока еще не протух. Он говорил, что у его родственников благие намерения, всеконечно благие, но их сборы затянут дело, а он не хочет залеживаться. Светлая была голова, другую такую не скоро найдешь — и спокойная, и хладнокровная. Просто куча мозгов — вот что он был такое. Чистая страсть. Громадное расстояние было от одного конца головы этого человека до другого. Сколько раз у него случалось страшнейшее воспаление мозга в каком-нибудь месте, а остальная часть и не знает о нем — ее оно ничуть не тревожит, все равно как восстание индейцев в Аризоне не потревожит Атлантических штатов.

Ну вот, родные хотели устроить пышные похороны, но мертвое тело сказал, что ему никакого форсу не нужно — никакой процессии — посадили бы, говорит, на дроги плакальщиков, а гроб привязать веревкой и волочь сзади. Все так подробно растолковал, ничего не пропустил. Прекраснейший был человек, такой простодушный, поверьте моему слову. Очень стоял на том, чтобы все было устроено, как ему хочется, и немало утешался своими маленькими затеями. Велел мне измерить его по всем направлениям; потом попросил священника стать перед длинным ящиком, накрытым скатертью, — будто перед гробом, — и сказать надгробную речь, приговаривая в удачных местах: „Анкор, анкор!" и заставляя выбрасывать похвалы на свой счет и всякую такую дребедень; а там распорядился кликнуть певчих, чтобы выбрать вещи, которые им следует спеть по этому случаю, и заставил их пропеть „Как ухлопали хорька", потому что всегда любил эту вещь, когда ему, бывало, взгрустнется, а торжественная музыка нагоняла на него тоску; и пока они пели со слезами на глазах (потому что его все любили), и друзья горевали кругом, он лежал, как веселое привидение, и старался отбивать такт и всячески показать, сколь ему приятно; а потом засуетился, заволновался и попробовал было подтягивать певчим — он, изволите видеть, всегда гордился своими талантами по певческой части; но только