Из современной английской новеллы

— Да, — говорю, — только какое отношение это имеет к гольфу?

— К сожалению, у нас еврейская квота, — говорит он.

Я говорю:

— А что это значит?

Он говорит:

— Это значит, что мы не можем вас принять.

— Так-так, — говорю.

Честно говоря, я не сразу поверил, что это всерьез. Меня как оглушило, и ничего понять не могу, словно во сне. Я спрашиваю:

— Ну а в очередь меня записать нельзя? — А сам себя слышу со стороны, как будто даже голос не мой.

Он говорит:

— Это особого смысла, право, не имело бы.

— Почему? — спрашиваю, а он отвечает:

— У нас нет строгой очередности.

— Ну что же, — говорю, — значит, нам больше разговаривать не о чем. — И встал. Руки я ему не протянул, но, когда я уж открывал дверь, он спросил:

— Мистер Ричардс, а мистер Роуз — еврей?

Я говорю:

— Мне очень жаль, мистер Питерс, но, боюсь, у меня нет обыкновения наводить справки о расовой принадлежности и религии людей, с которыми я имею дело.

Пусть, черт его подери, устраивает свои погромы без моей помощи.

Но это было только начало. Рассказать вам, каких унижений я натерпелся и каким оскорблениям подвергался за эти полтора года, вы не поверите. Я и сам поверить не мог. Но это только прибавляло мне решимости.

Следующий клуб, куда я сунулся, оказался даже хуже первого — "Риджентс-Хилл". А ведь началось все прекрасно! Я побеседовал с секретарем, очень милым и обходительным, совсем не таким, как первый. На нем был твидовый костюм в клетку, и он все время смеялся. Он сказал:

— Вот и отлично: приходите, играйте — ну, например, месяц, — познакомитесь поближе с членами и найдете двоих, кто вас рекомендует.

Я играл и все больше осваивался. Конечно, форы я еще не давал, но ударов затрачивал все меньше. Публика там была приятная, солидная: банковские управляющие, предприниматели и прочие в том же роде. Разговаривать нам особенно было не о чем, ну да меня это не волновало. Я приходил играть в гольф, а поговорить мне и дома найдется с кем.

Когда месяц кончился, я снова пошел к секретарю. Он меня встретил так же дружески, как в первый раз, да и вообще все это время держался со мной любезней некуда. Он сказал:

— А, мистер Ричардс! Зашли за вступительной анкетой?

— Да, будьте так добры, — говорю.

— Вот, пожалуйста, — говорит он, а когда я уже дошел до двери, вдруг окликнул меня и добавил: — Еще один вопрос.

"Вот оно", — думаю, и у меня прямо под ложечкой заныло.

— Что такое? — спрашиваю, а он говорит:

— Когда станете членом клуба, пригласите меня сыграть партию?

Я уехал. Думаю: все прекрасно. Потом дома развернул анкету, посмотрел, и нате вам — вопрос одиннадцатый: "Религия". Как ногой в живот ударили.

Несколько дней я не знал, на что решиться. Десять дней прошло, анкета лежит, а я к ней не притрагиваюсь. В конце концов я ему позвонил и сказал:

— Говорит Лайонел Ричардс.

Он отвечает:

— Ах да! Вы же еще не прислали анкету.

— Не прислал, — говорю. — Меня немножко смущает один пункт. Мне не совсем понятен вопрос.

— Неужели? — говорит. — Какой же?

— Одиннадцатый, — говорю. — "Религия".

— А! — говорит он. — Так мы же его просто вставили, чтобы не допускать евреев.

И снова меня как будто ниже пояса ударили.

— Ну, — говорю, — мне очень жаль, но я еврей.

А он вдруг затараторил:

— Это не мое правило. Я его не вводил. Так решило правление.

— Так-так, — говорю. — Ну, большое вам спасибо.

И тут я чуть было не махнул рукой. Жена меня просто умоляла. Она говорила:

— Ты, того гляди, заболеешь. Ну зачем тебе это нужно?

А мой компаньон сказал:

— Если ты хочешь играть в гольф, так вступи в "Милл-Лодж".

— Не хочу я вступать в "Милл-Лодж", — говорю. — Почему я обязан вступать в "Милл-Лодж"?

Он говорит:

— А чем тебя "Милл-Лодж" не устраивает? Ну, не спорю, взносы там высоковаты.

— Да при чем здесь это? — говорю. — Я не хочу, чтобы меня вынудили туда вступить. Если я вступлю в "Милл-Лодж", так только если сам захочу.

Через месяц он говорит:

— Послушай, я из-за тебя скоро свихнусь. Вступай в "Милл-Лодж"! Я тебя рекомендую. Заплачу за тебя вступительный взнос, черт бы его побрал!

— Нет, — говорю. Потому что я уже твердо решил. — Я тогда себя буду презирать.

Кто-то посоветовал попробовать "Масуэлл-Парк".

Я поехал туда, посмотрел на секретаря, и сразу все ясно стало. Это был какой-то полковник. Таких среди них не меньше половины: глядят на тебя, словно ты стоишь перед военно-полевым судом. Он достает анкету и говорит:

— Религия?

Я ответил, и на этом все кончилось. "Мы вам позвоним". Разумеется, никто мне не позвонил.

Я в Северном Лондоне все перепробовал — кроме муниципальных полей. В одном клубе мне дали двухмесячный испытательный срок. Через три недели секретарь попросил меня зайти к нему. Вид у него был смущенный, надо отдать ему должное. Он сказал:

— Надеюсь, вы поймете меня правильно, мистер Ричардс, но мне было высказано предположение, что вы, возможно, еврей.

— Высказано? — говорю. — Кем же?

— Ну, — говорит он, — одним из наших членов.

— Что же, — говорю, — он не ошибся. А теперь вы, вероятно, объясните мне, что у вас квота. Не трудитесь, я и так уйду. Я сейчас же уйду.

Он говорит:

— Пожалуйста, не считайте это чем-то личным.

— А что же еще прикажете мне считать? — спрашиваю. — Если в этом нет ничего личного, то почему вы меня не принимаете?

— Такое правило, — говорит он.

Но уж тут я не выдержал. Сколько можно!

— Правила сами собой не появляются, — говорю. — Кто-то их составляет! Они что, опасаются, что я рукой мяч подправлю? Что я ногой его в лунку закачу, пока никто не видит?

— Мистер Ричардс, — говорит он, — но я же объясняю вам, что лично к вам это никакого отношения не имеет. Просто некоторые евреи…

— Какие евреи?

— Ну, не такие, как вы, — говорит он.

— Откуда же вы можете знать, какие они, — говорю, — если вы не разрешаете им играть тут?

Еще один из них — еще один секретарь — сказал:

— У вас, евреев, есть ваши гольфовые клубы, мистер Ричардс, а у нас есть наши.

Я говорю:

— Да, но почему у нас есть наши клубы? А потому, что вы нас не допускаете в ваши.

Можете мне поверить, по временам я готов был махнуть на все рукой, вообще выбросить клюшки, или все-таки вступить в "Милл-Лодж", или… ну, в общем, что угодно. Я сидел в баре такого гольфового клуба и смотрел на тех, кто там пил, смотрел на них в раздевалке, смотрел и думал: ну что в нас есть такое? Что они против нас имеют? Чем мы так уж отличаемся? И я почувствовал, что начинаю проникаться к ним неприязнью. Сначала я злился на секретарей, но что в конечном счете делали секретари? Просто выполняли распоряжения вот этих людей. Гольф мне больше никакого удовольствия не доставлял — я думал только о том, что они не стали бы играть со мной, если бы знали, а потому начал опережать развитие событий. Я приходил к секретарю и говорил: "Прежде всего я хочу вас предупредить, что я еврей. Мне это безразлично, но вам, возможно, нет". А они отвечали: "Мы вам позвоним". А кто почестней, говорили прямо: "Боюсь, у нас квота".