Из современной английской новеллы

Я сочувствовал Морису, когда тот возмущался, обвиняя сына в эгоизме и безответственности, но, кажется, Джейн поставила более точный диагноз. Она утверждала, и я полагаю правильно, что, хотя желание epater la famille [29] Шокировать семью (франц.). сыграло известную роль в срыве Ричарда, главная болезнь его и его друзей — воинствующий идеализм. Голову ему вскружила — или задурила — мечта о славе на подмостках, и его взманил благородный революционный путь, в сравнении с которым любое другое поприще просто противно. Как довольно метко выразилась Джейн: ему подавай луну с неба на золотом блюдечке, и только завтра; а послезавтра она ему не нужна.

Мой же представитель бунтующей молодежи решил свои затруднения несколько более успешно и — принимая его опрокинутую логику — более убедительно, чем юный Ричард с его красным цитатником. Он — на свой манер — хоть зарабатывал на жизнь. Суб-суб-субмарксизм был тут, разумеется, просто шуткой; лишь весьма притянутым оправданием, как первым доказал бы сам добродетельный старина Маркс.

Разумеется, моя развернутая параллель с Ричардом тогда еще не приходила мне в голову. Я просто вспомнил мальчишку, покуда одевался, а вспомнив, стал строить догадки. Например, откуда молодчик внизу вообще прослышал о существовании Терновой дачи? Да, вряд ли он нашел ее по наитию — уж очень неподходящее для наития место. И вдобавок он, кажется, знал, что хозяева живут в Лондоне. Конечно, он мог навести справки на ферме или в пивной. Но идти на риск вовсе не в духе такого жучка. И вряд ли нужные сведения ему сорока на хвосте принесла, скорей уж взбрыкнувший жеребчик. Да, очень возможно, он все узнал от кого следует, верней, от кого не следует. Правда, я никогда не замечал за Ричардом низости или злобы и не допускал, чтобы он нарочно кого-то подначивал ограбить родителей — как бы ни оскорблял он их в минуты запальчивости. Но, возможно, он упомянул о даче среди сотоварищей по грядущему преобразованию мира… а ведь мой-то юный шутник, без сомнения, причислял себя к разряду политических философов этой складки. К тому же он проговорился, что ему далеко ехать. Значит, возможно, в Лондон. Меня самого поразили мои построения, и однако такой оборот дела мне казался весьма вероятным.

Я перебирал весь разговор в поисках новых улик, но тут снизу раздался голос.

— Пошевеливайтесь, дядя.

Я начал спускаться. Я отчаянно обдумывал, как бы невинным вопросом проверить мою гипотезу. Но мне ничего не приходило на ум, да окажись я даже и прав, он, зная, что я друг родителей Ричарда, не стал бы развешивать уши.

Он сидел за старым, деревенского типа столом посреди столовой. Занавески он задернул. В руке у него была чашка кофе. Он приподнял ее, когда я вошел. За его спиной обнаруживался освещенный проход на кухню.

— Кофе точно не хотите?

— Нет.

— Может, бренди глотнете? Там в буфете есть.

От этой смеси хамства и заботливости у меня снова перехватило дух.

— Нет, благодарю.

Я оглядел комнату. Несколько картин исчезло, и я подозревал, что в буфете, возле которого я стоял, поубавилось фарфора.

— Пройдите-ка туда. — Он кивнул в сторону кухни, и в первую секунду я ничего не понял. — Ну, естественная нужда или как ее.

Морис и Джейн в свое время пристроили уборную и ванную к задней части дачи.

— До каких же пор вы…

— Утром кого-нибудь ждете?

— Никого решительно.

— Порядок.

Он пересек комнату, взял телефонный справочник и полистал.

— Ваш телефон, между прочим, отключен. Я извиняюсь.

Он еще полистал, потом выдернул страницу.

— Около десяти позвоню лягавому. Точно? Если проснусь, конечно. — Но он тут же добавил: — Я смеюсь, слушай. Не бойтесь. Заметано. — Потом он сказал: — Ну, идете?

Я прошел на кухню — и увидел дверь в сад. Нарушая стеклянное и мирное ее пространство, в ней зияла теперь зубчатая черная дыра; и я про себя проклял отсутствующую хозяйку, пожертвовавшую исторической достоверностью ради приятностей быта. Гость же мой, напротив весьма явственно присутствующий, подошел и встал у меня за спиной.

— Смотрите, не запритесь по ошибке. Уж пожалуйста.

Я вошел в уборную и прикрыл дверь; мой взгляд приковался к засову. Узкое оконце уборной выходило на зады. Я мог бы, полагаю, из него вылезти. Но вряд ли сумел бы открыть его бесшумно, да и вокруг всего сада шла густая изгородь и вал, так что выбраться на волю я мог бы только через ворота, обогнув дом.

Вернувшись в столовую, я увидел, что он уже подвинул к камину резное кресло для меня. Я стоял в дверях, надеясь уклониться от этого последнего унижения.

— Я готов дать вам честное слово. Я не подниму тревоги прежде, чем вы осуществите… свое… отступление, что ли.

— Я извиняюсь. — Он снова предложил мне кресло и вытащил какое-то кольцо; потом сообразил, что я не понимаю. — Клейкая лента. Не больно.

Я все еще не мог смириться с этим окончательным позором. Я не трогался с места. Он двинулся на меня. Я отпрянул от ужасного нейлонового лица, непотребного, словно какого-то жидкого. Но он меня не тронул.

Я отстранил его и сел.

— Ну вот и паинька. И все дела. А теперь лапки вытянуть, так. — Он держал две полосы цветной бумаги, вероятно вырезанной для такого случая из журнала. — Это вам на манжетики, точно? Чтоб волоски не драло, если лента отстанет.

Я смотрел, как он облекает бумагой мое левое запястье. Потом он туго прикрепил его лентой к ручке кресла. Я никак не мог унять дрожь в руках. Я видел его лицо и даже — или мне они только мерещились? — усы сквозь нейлон.

— Я хотел бы выяснить одну вещь.

— Ну.

— Отчего ваш выбор пал на этот дом?

— Ага! Может, в книжке вывести хотите? — Но я не успел ответить. — Ну, занавески, — сказал он. — Железно. Хотя бы расцветочка — это раз.

— Не понимаю, что это означает.

— А то означает, друг, что я дачку для выходных за километр унюхаю. Материальчик первый сорт на окошечках болтается. Керосиновая лампа на подоконнике — два фунта. Да мало ли. Ну как? Не туго?

Туго было очень, но я покачал головой.

— Но почему же именно в этих краях?

Он взялся за мое правое запястье.

— Везде олухи найдутся, которые пустые дома бросают.

— Вы из Лондона?

— Спросили б что полегче.

От него, совершенно очевидно, нельзя было добиться толку. Но, кажется, своим остроумием он прикрывал некоторую неловкость. Во всяком случае, он поспешил перевести разговор со своей жизни на мою.

— И много вы книг насочиняли?

— С десяток приблизительно.

— А сколько это время занимает?

— Смотря какая книга.

— Ну вот которая внизу?

— Я несколько лет изучал предмет. Это занимает больше времени, чем собственно работа над книгой.

Некоторое время он молчал и обматывал мою правую руку. Потом нагнулся. Подпихнул мою левую ногу к ножке кресла и снова начал орудовать клейкой лентой.