Елена Азарова - Как карта ляжет [антология]

Российская попса начала девяностых окончательно выводит меня из ступора. Теперь главное все купить. Так, свекла, морковка, зелень. Конфеты, пряники. Надо про булочки, кстати, не забыть.

Ох уж эти булочки!

Вспоминаю, как мы поехали с Хербертом в Гамбург. Поезд, чинно-блинно все, дремлю.

И тут мне надо в туалет.

Туалет тоже чинный, чистенький, на зеркале тюльпаны нарисованы.

Я захожу, а дверь закрыть не могу. Представляете? Тянула, дергала, только что не станцевала, пока допетрила на кнопку нажать.

Стала джинсы расстегивать – дверь раз – и открылась, стою такая, глазами хлопаю.

Обидно – не передать, как. Взрослая женщина, не могу туалетом воспользоваться!

А на следующее утро Херберт послал меня булочек на завтрак купить, пока он нам омлет готовит.

Прихожу в булочную. Говорю – две булочки, битте. Продавщица разводит руками, по-английски не понимает, ну или не хочет.

Я собираю в кучу все известные мне слова, мучительно вспоминаю, что Херберт называл их «Брётхен», на пальцах пытаюсь объяснить, что мне надо, натыкаюсь только на коровий взгляд.

Тут из подсобки вываливается вторая продавщица, хохочет, оказывается, русская.

Эти булки дурацкие, которые во Франкфурте – Брётхен, в Гамбурге называются Шриппен!

…Так, все я купила? Вроде, да, только булочная осталась. Немцы без булочек никуда.

Хорошо, что Херберту наша еда нравится. У меня от уксусного холодца и колбасного салата изжога делается.

Дошла до дома, все подготовила, овощи покрошила меленько, зажарку сделала.

Кстати, варю здесь борщ на утиных обрезках. Вкуснотища!

Снова Херберт звонит. Ладно, вроде я успокоилась.

– Дорогая? Ты была у хера Пускопеляйта? – по голосу слышу, ржет, подлец!

– Была! Херберт, что такое «цво»?

– Это диалект, то же самое, что и «цвай», – голос сдавленный, ну, точно, ржет!

Я обозлилась. Мало того, что он меня под танк кинул, одну к этому… хеееру отправил, мало того, что я и так днем и ночью немецким занимаюсь – а вы попробуйте сами перед сном Гарри Поттера на немецком посмотреть! Еще какие-то диалекты выплывают, а главное, ему смешно!

– Ну, знаешь! Откуда я должна это знать по-твоему?

Тут открылась входная дверь, раздались шаги на лестнице, и Херберт зашел в кухню.

– Привет, дорогая! – он хотел меня поцеловать в висок, но я возмущенно увернулась, – Ну, не злись! Что именно он сказал?

– Что-то, что надо прийти «Цвоте цвоте»!

– Это значит, второго февраля! – и тут он захохотал.

– А еще он велел мне в следующий раз прийти с переводчиком! – мстительно заявила я и тоже засмеялась.

Что мне какой-то там хер? Я вон как с ноября в немецком наблатыкалась, шриппен знаю. Жаркое это их дурацкое с клецками, Господи прости, из старой булки готовить научилась. Даже этого мерзкого Пускопеляйта поняла … почти, а уж до февраля-то!

Елена Азарова

Май 1919 года стал звёздным часом красноармейца Захара Стельмаха. Конная армия, где он служил, выбила бандитов из Берёзовки.

Небольшое село привольно раскинулось в благодатном южном краю. Белые мазанки с красными черепичными крышами утопали в цветущих садах – яблоневых и вишнёвых. Здесь местные богатеи сколотили шайку и держали сельчан в страхе. Особенно рьяным был главарь – Августин Коломиец.

В суматохе завязавшегося боя скрыться ему удалось без труда. Удирая на телеге, Коломиец сделал остановку у дома мельника Прищепы. Запугал его жену обрезом, схватил их дочь и силой затолкнул в повозку.

За умолкающим шумом стрельбы Захар услышал отчаянные вопли и крики о помощи. Пришпорил Султана и нагнал беглецов. В телеге главарь сжимал милейшее создание – красавицу восемнадцати лет. Невооруженным взглядом было видно, что удерживал он её против воли. Красноармеец ударил Августина саблей по спине. В глазах у того метнулся страх. Понял, что пощады не будет, а жить хотелось. Сдался, проклиная всё на свете.

На площади у сельсовета девчонку подхватил гарный парубок. Оказалось, что бандит умыкнул его невесту. Жители деревни кланялись Захару в пояс, а командование за поимку злодея представило к награде. Это дело парень решил отметить с дружками.

– Хлопцы, айда к Лукерье за перваком, именной маузер обмоем, – позвал служивый закадычных приятелей Андрияна с Гордеем. – Тётка проверенная, самогон у неё самый лучший.

– Это ты, конечно, хорошо придумал, да только ну её к лешему, – возразил Андриян. – К ней на край села надо идти. У Шинкрихи, начальницы продуктового обоза, возьмём. Я, если что, сгоняю. Заодно харчом разживусь за счёт заведения.

Андриян рассмеялся и, хлопнув Захара по плечу, ушёл, напевая:

– Смело мы в бой пойдём

За власть Советов,

И, как один, умрём

В борьбе за это!

– Вот плут, – усмехнулся Гордей. – А то мы не знаем про его большую любовь. О, уже возвращается. Вижу, Шинкариха расщедрилась: трёхлитровую бутыль горилки несёт и свёрток с закусью.

Собрались парни в палисаднике заброшенного дома. Огненная жидкость теплом растекалась по телу, отдаваясь блаженством в каждой клеточке. Соловьи задушевно выдавали свои коленца, цветущий сад наполнял воздух нежным запахом.

После третьего тоста «за любовь», как водится, заговорили о дамах.

– Захар, ну ты вот скажи, почему в холостяках ходишь? – прицепились захмелевшие, оба женатые, мужики. – Парень ты красивый, статный. Девчата от тебя взгляд оторвать не могут. Чуть ли не на шею бросаются с благодарностью, когда сёла и станицы освобождаем.

Захар, утомлённый событиями сегодняшнего дня, попросил друзей не лезть в душу. Да сделал это, видать, грубовато и попал под горячую руку.

– Какую ж кралю тебе нужно? – краснея от гнева, спросил Гордей и полез в драку.

Захару показалось, что земля задрожала, в горах раздалось многоголосое эхо. Последнее, что помнит, – как искры из глаз посыпались и вмиг потухли.

Очнулся парниша от холода на полянке в лесу. «Вроде бы гулеванили в саду», —удивился. Поправил будёновку, распрямил полы шинельки и пошёл искать своих.

Лес не кончался: то ли, правда, такой большой, то ли кто Захара водит. Голова трещала. «Бодяжит Шинкариха самогон, говорил же, у Лукерьи брать», – мысленно продолжил вчерашний спор.

Из озерца напился, сергибус пожевал, покемарил под ёлкой. Опять долго шёл. Неожиданно деревья расступились, показалась дорога.

– Мать честная! – вскрикнул поражённый этим видом. – Глянь-ка, какая ровная, прямая, тёмная.