Светлана Багдерина - Ключ от рая

— Вы Витьку моего не видели? Витьку Петрова? — голос ее заискивал и дрожал, точно от ответа зависела ее судьба. — Как днем ушел — так пропал… Гроза ведь… промокнет весь… застудится… и голодный…

— Гражданка, подойдите, пожалуйста, — отложив кастрюлю, почтительно подозвал женщину Ахашвейрош. — Я вашего сына видел…

Прошло еще полчаса, и были закончены и отданы хозяевам кастрюли и чайник, а Витька не появился.

Мать его, едва не плача, убежала к соседям звонить в милицию, а Ахашвейрош, не видя больше причин задерживаться, укрыл свою мастерскую брезентом, накинул на голову капюшон солдатской плащ-палатки и незаметно покинул опустевший под разошедшимся дождем двор.

Как празднуют окончание скитаний длиной почти в две тысячи лет, он не знал, но Песах есть Песах, и выпить традиционные четыре бокала красного вина за освобождение от рабства египетского он не забывал никогда.

На вокзале буфет должен был работать всю ночь.

Ахашвейрош толкал свою тележку по лужам мимо домов и развалин, иногда форсируя бегущие с горки мутные реки, чуть сутулясь под стремящимися пробить хлипкую защиту его плаща каплями, но душа его пела. Сегодня, сегодня, сегодня, уже через несколько часов…

Оглушительный раскат грома ударил позади, да такой сильный, что показалось будто в спину его толкнуло мягким мешком.

«Вот разошлась гроза…» — дивясь, покачал головой старик, поправил капюшон и прибавил шагу.

Вокзал оказался ближе, чем ему помнилось: чуть свернуть с Пушкинской — и вот он: длинный деревянный сарай вместо разбомбленного в войну каменного красавца, с теплым желтоватым светом из крошечных пыльных окон и запахом скопления десятков людей, настоянным на угольном и табачном дыме.

Ахашвейрош стоял за круглым столиком, грея озябшие руки о стакан слабого, но обжигающего чая, когда с улицы вошли два милиционера. Отряхивая плащи, они тоже взяли в буфете по стакану чая и пирожку, пристроились за соседним столиком и продолжили начатый ранее разговор.

— …я тоже подумал было, что гроза, но патруль сказал, что это в развалинах на Пушкинской рвануло.

— Это где горсовет был?

— Нет, ближе, где дворец культуры, музей краеведческий… Там.

— Эх, разбирать надо, тогда и разминировать все эти дебри, чтоб их…

— Ничего, руки дойдут — разберем. Хорошо, что ночью почти, да в грозу — народу никого не было хоть вокруг.

— Да и за громом не всякий…

Милиционеры продолжали говорить, но Ахашвейрош их больше не слышал.

С пугающей ясностью отдельные кусочки мозаики внезапно сложились в картинку:

«У меня там штаб подпольщиков…»

«Мать убьет меня теперь…»

«Вы Витьку моего не видели? Как днем ушел — так пропал…»

— Товарищи милиция… — шагнул он к осекшимся от неожиданности лейтенантам. — Там, в развалинах, на Пушкинской… мальчик прячется.

— От кого? — насторожился один.

— От матери.

— Точно? А вы, гражданин, откуда знаете? — сурово нахмурился второй.

Ахашвейрош смешался, ощутив себя вдруг нелепым и глупым стариком, таким, каким его, несомненно, видели сейчас эти два бравых юноши. Каким он и был, если разобраться…

— Нет… не точно… и не знаю… — потерянно забормотал он, опуская глаза. — Но он там играет иногда. А вечером домой не пришел. И мне подумалось…

— То есть, вы сами не знаете, там мальчик или не там? — усмехнулся первый. — А, может, он уже давно к мамке вернулся и чай с плюшками пьет? Или у друга задержался? Или у родственников? А вы предлагаете нам ночью под дождем в заминированных развалинах вчерашний день искать.

— Я… — сконфуженно выдавил старик, — не предлагаю… мне просто показалось…

— Креститься надо, когда кажется, дедушка, — покровительственно усмехнулся второй лейтенант, глянул на часы, засунул в рот остатки пирожка и хлопнул по плечу приятеля. — Пошли, Серега. Скоро одиннадцать, а нам только до Управления двадцать минут отсюда пилить.

Старик проводил задумчивым взглядом удаляющиеся спины милиционеров, вздохнул, пожал плечами и вернулся к своему столику. Уж если гои не захотели искать своего мальчика… Тем более что они, скорее всего, правы: ведь неизвестно, был ли беглец в завалах вечером вообще, или это лишь его, Ахашвейроша, растревоженное воображение.

Ведь сегодня в полночь, меньше чем через полтора часа…

Он приложил руку к кармашку, где покоился заветный ключ, и заставил себя улыбнуться.

Конец пути.

Конец боли.

Конец одиночеству и неприкаянности.

Избавление от бесконечной жизни, превратившейся в бесконечную пытку — без дома, без родных, без любви и привязанностей — сухой лист, гонимый безжалостным ветром по дорогам планеты…

И не будет больше ему никакого дела до забот этого мира, как этому миру никогда не было дела до забот его. Кто ему этот мальчик, что он знает о нем, кроме имени? И имени друга? И дома его? И имени матери? И места ее работы? И…

Гроза успокоилась, но ливень, бесконечный холодный весенний ливень — и откуда на небе столько воды! — хлестал погруженную в ночной сон землю настойчиво и беспощадно.

Ахашвейрош засветил фонарик и обвел тусклым лучом груды битого кирпича, навалившиеся на остатки стены. В темноте выцветшей таблички «Ул. Пушкинская» видно не было, но ему и не надо было ее видеть: если прислушаться, то можно было различить, как частые капли барабанят по гнутой жести.

— Витя? — громко позвал он, чувствуя себя последним идиотом. — Йелед? Мальчик?

Как он и ожидал, ответа не было. Можно было идти.

И он пошел.

Неуклюже взбираясь по предательски скользящим под ногами обломкам, он скорее дополз, чем дошел до вершины мусорной горы и растерянно огляделся: куда теперь? Откуда днем вылазил этот сорванец?

Осмотревшись снова — теперь присев на корточки — он заметил, как в луче под исковерканной плитой перекрытия угольной чернотой мелькнул провал.

Сюда?..

Кряхтя, старик подобрался к дыре, опустился на колени и снова прокричал во тьму:

— Витя? Мальчик? Йелед?..

Ничего…

Да ничего тут быть и не может — постреленок уже как два часа дрыхнет в своей кровати, старый болван! Какой ребенок, если он не полный идиот, предпочтет ночевать в грозу под развалами, если можно просто получить заработанный подзатыльник, поужинать и улечься спать в своей постели?!

Ничего тут быть не может…

Если мальчишка внизу, отсюда он меня не услышит.

Кто и когда в семь лет был мудрецом?..

И проклиная, на чем свет стоит, собственную глупость, Ахашвейрош зажал в кулаке фонарь и стал спускаться в недра руин.

Ход — просторный для семилетнего пацаненка, но тесный и неудобный — ох, какой неудобный! — для старика, почти ровесника Колизея, шел полого вниз, потом, достигнув подвала, ветвился: направо, налево, прямо…