Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

Минут через пятнадцать автобус остановился на шоссе Хаконэ. Достопримечательность номер один — могила братьев Сога. Пора начинать работать. Я встаю, раскрываю путеводитель и без всяких околичностей вроде: «Мы рады вас приветствовать, господа!» — как это принято, если гости — японцы, приступаю прямо к делу:

— Это случилось примерно семьсот лет тому назад. У Ёритомо Минамото, знаменитого полководца тех времен, был любимый вассал Сукэцунэ Кудо…

За окном автобуса, в густой летней траве, виднеются три могилы, обозначенные круглыми, слегка стесанными по краю камнями. Они выглядят так обычно, так заурядно, что в душе невольно дивишься — надо же, и это считается достопримечательностью!

— Каждый год полководец в сопровождении своих вассалов устраивал большую охоту у подножья горы Фудзи — сейчас эти места включены в территорию национального парка Фудзи — Хаконэ… Братья Сога, Дзюро и Горо, замешались в толпу охотников. Они стремились отомстить врагу своего отца, убитого тринадцать лет назад. За эти годы братья выросли, стали взрослыми…

За окном автобуса проносится ветерок, при каждом его порыве в зеленой, яркой до неправдоподобия траве мелькают желтые цветочки оминаэси, совершенно в духе чисто японской сентиментальности, и я, продолжая рассказывать, испытываю некое удовлетворение. Пассажиры тоже притихли, слушая эту трогательную, печальную повесть.

— …Дзюро пинком ноги выбил подушку из-под головы Сукэцунэ. «Проснись, Сукэцунэ!» — крикнул он и назвал свое имя. В Японии, так же как в средневековой Европе, согласно кодексу самурайской чести, считалось позором убить врага исподтишка. Сперва мститель должен был назвать врагу свое имя и полностью объяснить причину мести. Только такая месть считалась достойной. Рассказ о ней передавался из поколения в поколение, как повесть о чем-то прекрасном и благородном.

По автобусу проносится гул одобрения.

— …Дзюро зарубили на месте, Горо, младшего брата, казнили через несколько дней. Но двое юношей — одному было двадцать, другому двадцать два года — осуществили свое заветное желание. Они и поныне спят вечным сном, покоясь в могиле рядом со своей матерью…

Несмотря на столь трогательный финал, настроение туристов нисколько не омрачилось. Им явно понравилось, что слово «месть» я произнесла и по-английски, и по-японски, и теперь все что-то бормочут себе под нос, — очевидно, пытаются повторить это японское слово. Наконец один джентльмен от имени всех просит меня еще раз сказать слово «месть» как можно более отчетливо.

— Ка-та-ки-у-ти… — медленно говорю я и объясняю, как записать это слово латинскими буквами. Джентльмен вытаскивает из кармана записную книжку и с самым серьезным видом записывает, — наверное, помешан на изучении японского языка!

— Как интересно!

— «Катакиути…» Прекрасно!

— Very, very nice! [22] Очень, очень красиво! (англ.) .

— Право, так поэтично — это «катакиути»!..

— Похоже на роман, правда?

Все говорят разом, поэтому хорошенько не разберешь, но, в общем, слышится нечто в этом роде. Во всяком случае, пассажиры автобуса искренне взволнованы и дружно восхваляют «катакиути».

Автобус катится дальше. Я сижу спиной к остальным, смотрю на открывающийся впереди пейзаж и чувствую, что сердце у меня колотится сильнее обычного. Почему они так наивно восторгаются этим «катакиути»? Чем это объяснить? Может быть, они хотят напомнить мне о Пирл-Харборе? Или о Хиросиме? Или, может быть, и то и другое события теперь уже отошли в область предания и не имеют никакого отношения к данной минуте?

Впрочем, к тому времени, как мы, через считанные минуты, прибываем к храму Хаконэ, я уже забываю об этом. Наверное, натура у меня недостаточно серьезная, чтобы углубляться в мысли такого рода… Громко болтая на ходу, мы всей гурьбой поднимаемся к храму по сумрачной аллее, затененной густой зеленью криптомерий. Справа, как вывески, тянется ряд дощечек с именами людей, пожертвовавших деньги на процветание храма, и я не могу удержаться, чтобы не скосить глаза на эти дощечки. Ведь даже из японцев и то немногие знают, чем именно «заведует» божество этого храма, в каких делах проявляется его чудесная сила, а между тем среди этих объявлений встречалось ужасно много иностранных имен. Полковник Дженнингс — 20 000 иен, майор Смит с супругой — 5 000 иен, мистер Джеймс Темпл — 100 000 иен… Странно — совсем не встречаются фамилии с пометкой «мисс» или «миссис»… Как видно, женщины скупы или, может быть, не правомочны распоряжаться деньгами?

И я мечтаю — хорошо бы когда-нибудь в будущем заработать много денег, поехать за границу и жертвовать там на разные монастыри или храмы — мусульманские, буддийские, ламаистские, зороастрийские — в общем, в пользу каких-то совершенно непонятных религий…

Какая же я нищая, раз даже такие глупые мысли улучшают мне настроение! Мы добираемся до главного храма, и я, поглядывая в путеводитель, начинаю общие пояснения. Тем временем в сторонке Дзюн-тян бросает какую-то мелочь в ящик со жребиями — предсказаниями судьбы — и, три раза хлопнув в ладоши, молится, зажмурив глаза. В первый момент мне становится даже любопытно, — о чем он просит? — но, взглянув на его импозантную фигуру со сложенными ладонями, понимаю, что меньше всего он верит в бога Хаконэ, а просто проявляет блестящие актерские способности, демонстрируя гостям типичный облик молящегося японца. В таком случае, раз мы работаем с ним на пару, я тоже обязана наравне с ним проявить актерское дарование…

Я с важным видом поднимаю квадратный деревянный ящичек, выпаливаю придуманную на ходу рекламу: «Знаете, говорят, здешние жребии предсказывают будущее поразительно точно!» — и трясу ящичек. «Дзинь, дзинь!..» — звенят внутри бамбуковые дощечки.

Тут все наперегонки спешат вытащить по дощечке, и Дзюн-тян, запомнив извлеченные номера, бежит в канцелярию храма, зажав в руке монеты различного достоинства, от пяти до ста иен (на самом деле цена жребия — пять иен). Цифры на дощечках написаны по-японски, никто из гостей прочесть их не может, поэтому Дзюн-тян просто берет в конторе соответствующее количество бумажных листков с предсказаниями и раздает их как попало, делая вид, будто сопоставляет бумажку с номером дощечки, вытащенной тем или иным гостем. У меня или Сакагути-сана этот фокус ни за что не прошел бы так натурально, но Дзюн-тян, так же как и с недавней его молитвенной позой, нисколько не переигрывает и в то же время действует не слишком небрежно, одним словом, справляется со своей задачей поистине аккуратно и ловко.

Я сказала только что, что Дзюн-тян раздавал жребии «как попало», но дело в том, что, как только бумажки с предсказаниями попали в руки гостям, все они, окружив меня, наперебой просят: «Переведите! Переведите!» И тут, скажу прямо, я тоже стала делать нечто вовсе уж несусветное, не меньше, чем Дзюн-тян, а именно — стала переводить все предсказания, будь то неудача, счастье или несчастье, как «великое счастье» и при этом — как нельзя более неверно.