Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

— Только-то! Всего два?

Но потом подумала, что выбила зубы удачно. Вылетели два верхних зуба, посередине, и рот будет казаться совсем пустым. В это время Кэсэкити, совершенно пьяный, распевал на площади песню про чертовы зубы. Изо рта О-Рин все текла кровь, — видно, ранка еще не затянулась.

— Остановись! Остановись! — твердила она про себя. Зачерпнув пригоршню воды, она прополоскала рот, кровь пока не останавливалась, но было радостно: двух-то уже нет! Не зря она стучала кремнем по зубам — быстро вылетели, подумала она. Наклонившись над водой, она принялась набирать в рот воду и выплевывать ее. Кровь больше не текла. Осталась лишь небольшая боль во рту, но О-Рин не обращала на нее внимания. Ей захотелось показать Тама, какие у нее плохие зубы, и она вернулась в дом. Тама все еще ела. О-Рин села напротив невестки.

— Не спеши. Ешь побольше. Тацухэй сейчас придет, — сказала она и добавила: — Мне-то уж пора на гору. Зубы совсем никуда не годятся.

И, прикусив верхними зубами нижнюю губу, она выпятила вперед верхнюю челюсть: на, мол, смотри. О-Рин хотелось плясать от радости — все так прекрасно устроилось. Она вышла из дома и пошла на площадь искать Тацухэя. Теперь все в деревне увидят ее щербатой. Она шагала, гордо распрямив плечи.

На площади Кэсакити, приплясывая, распевал песню про чертовы зубы бабушки О-Рин. Тут появилась О-Рин с разинутым ртом. Остановившаяся было кровь пошла снова. О-Рин не прислушивалась к песне. Поиски Тацухэя были хорошим предлогом для того, чтобы показать всем свой щербатый рот, она думала только об этом и не обратила внимания на песню.

Увидев бабушку О-Рин, взрослые и дети, собравшиеся на площади, разбежались с криками кто куда. О-Рин выглядела устрашающе: прикусив верхними зубами нижнюю губу, она выпятила вперед беззубую челюсть, по подбородку ее текла кровь. О-Рин никак не могла понять, почему это все убегают при виде ее, и даже попробовала добродушно засмеяться. Она добилась того, чего не ожидала: праздник кончился, а о ней все еще судачили. «Ведьма из „Пня“!» — говорили о ней потихоньку, и маленькие дети решили, что бабушка О-Рин и впрямь ведьма.

— Как вцепится, не отпустит!

— Загрызет! — шептались они.

— Смотри, отведу тебя в дом О-Рин! — пугали ревущих малышей, чтобы их утихомирить. Встречая вечером О-Рин, дети с плачем убегали от нее. О-Рин знала и песню про чертовы зубы, и то, что ее прозвали ведьмой.

Прошел праздник Нараяма, и вскоре ветер унес листья с деревьев. Иногда выпадали дни по-зимнему холодные. Тацухэй ходил сам не свой, хотя и женился.

Не прошло и месяца, как в доме появилась еще одна женщина. Однажды пришла Мацу из «Дома у пруда» и уселась на пень, а когда настало время обеда, она пристроилась вместе со всеми у стола. Любо-дорого было глядеть, как она ела: на лице блаженство, будто она попала в рай. Уплетала за обе щеки. Сидела рядом с Кэсакити и молча ела. За ужином они опять сели рядом. Мацу шлепала Кэсакити по щеке палочками для еды, и это веселило обоих. Ни О-Рин, ни Тацухэй не испытывали к Мацу неприязни. О-Рин сгорала от стыда, что до сих пор считала Кэсакити ребенком. А он уже взрослый. Вечером Мацу залезла под одеяло к Кэсакити. За обедом О-Рин присмотрелась: живот у Мацу заметно округлился. «На шестом месяце, — подумала она. — К январю, должно быть. А может, и пораньше, еще в этом году». Это встревожило О-Рин. Если Мацу родит, все будут считать, что О-Рин дожила до мышонка.

На другой день Мацу, позавтракав, уселась на пень и просидела там до обеда. После обеда она снова села на пень. К вечеру Тама сказала ей:

— Мацу-ян, разожги-ка очаг.

Мацу не умела разводить огонь, — дом тут же наполнился дымом. Младшая девочка расплакалась. Дыму было столько, что Тама и О-Рин выбежали наружу. Потирая глаза, выскочила и Мацу.

— В чем преуспела, а в чем недоспела, — засмеялась Тама. О-Рин вошла в дом и, задыхаясь от дыма, залила водой очаг. Потом снова положила дрова, и огонь тут же разгорелся. Выбрасывая из дому мокрые поленья, она сказала:

— Ты зачем же сунула кэяки, Мацу? Их нельзя жечь. Станешь жечь, глаза три года болеть будут. — И тихо добавила: — Мне-то все равно, я старая, а вам зачем маяться глазами?

— Не можешь разжечь огонь, покачай хоть ребенка, — велела Тама и посадила девочку на спину Мацу. Та все еще плакала от дыма. Мацу принялась ожесточенно трясти ребенка, напевая: «Ох, грехи наши, грехи!»

О-Рин и Тама изумленно переглянулись. Эту песню пели в деревне только по особым случаям: когда несли кого-нибудь на закорках на гору Нараяма или когда трясли привязанного за спиной младенца. Укачивать ребенка таким диким способом называлось «чертово трясение» или «глухая нянька».

орала Мацу, стараясь перекричать ребенка. Голова ребенка моталась от ее плеча и плечу, так что он не мог и рта раскрыть. Это было скорее издевательство над младенцем, чем укачивание. Так же трясли тех, кого несли на закорках на гору Нараяма, когда несчастные, слабые духом люди плакали — не хотели идти на гору. Тогда тот, кто нес, пел эту песню. Мацу выкрикивала: «Ох, грехи наши, грехи!» — не зная, что слова эти имели продолжение и означали «очищение от грехов» — душа и тело очищались от грехов, человек освобождался от несчастной судьбы. Когда-то колыбельную о глухой няньке и песню праздника Бон пели на разный манер, но потом забыли об этом и стали петь обе песни одинаково. Пели их и на праздник Нараяма.

Ребенок на спине у Мацу кричал как ошпаренный. Тогда она затрясла его еще ожесточеннее и запела:

Сколько ни плачь, малыш, никто не услышит, никто не поможет, говорила песня. Реви, надрывайся, уши мои закрыты. «Знай, получишь от меня!» — дальше был нянькин щипок.

О-Рин за всю свою долгую жизнь ни разу не трясла дитя, точно глухая нянька. А эта Мацу только вчера пришла в дом, а сегодня уже поет такую песню. «Бессердечная она», — поняла О-Рин. Потому и переглянулись они с Тама.

Ребенок плакал все сильнее. Тама, не выдержав, подбежала и выхватила его у Мацу, но ребенок продолжал реветь. Тама развернула ребенка перед О-Рин, ахнула, — на маленькой ягодице синели следы от щипков. Они уставились друг на друга, оторопевшие.

С приходом Мацу Кэсакити утихомирился, перестал грубить О-Рин, но теперь он часто спрашивал за едой:

— Баб, а ты когда на гору пойдешь?

— Наступит Новый год, сразу же и отправлюсь, — с горькой усмешкой отвечала О-Рин.

— Чем скорее, тем лучше, — говорил скороговоркой Кэсакити.

— Чем позже, тем лучше, — перебивала его Тама и падала от смеха, — получалось очень забавно: одна скороговорка за другой. О-Рин тоже смеялась со всеми.