Лилия Фонсека - Современная африканская новелла

Второй раз Доминга назвала его Зекой, когда умер мальчонка… Избил ее тогда господин Гоми!..

«Подлая тварь, почему к колдуну отнесла мальчика, ведь я доктора велел позвать?!»

А Доминга не понимала. И все плакала, плакала…

«Зека, умер мальчонка!..» — сказала она, второй раз называя его по имени.

Господин Гоми тоже заплакал. И больше не бил мальчонкину маму… Эх, умер мальчонка!..

В третий раз она назвала его Зекой вот теперь и сказала:

«Зека, скажите детишкам, пусть маме пишут…»

Уезжают дети…

Господин Гоми хороший. Очень хороший. Хотел ей в городе дом подарить… новый дом, большой… И деньги в банке хотел ей оставить. Отказалась Доминга… Куда уж ей… Одно слово — негритянка! Вот домик деревянный в Байрру Перариу да лавчонка собственная — это другое дело… Большего Доминге не надо. И так проживет… Зачем ей дом в большом городе и деньги в банке? Она ведь тоже… черномазая.

«Зека, скажите детишкам, пусть маме пишут…»

Доминга знает, что не вернутся больше ее дети. И маме писать не будут. Дети уедут и не вернутся. Они в школе для белых будут учиться и уж шалопаями-то не станут.

Другие дети будут спрашивать их:

«Кто у вас мама?»

«Мама?.. — ответят они. — Читали про королеву-рабыню, которая еще потом сказала: „Больше не буду носить цепей?“ Это наша бабушка, а мама…»

Детям всегда хочется, чтобы их мама важная была, детям хочется гордиться мамой, да… Доминга все понимает… но дети уедут и больше не вернутся. А если и вернутся, все равно станут богатыми, важными… Господин Гоми отдаст им плантацию. Знает Доминга, не нужна будет детям черная мама с ее лавкой в рабочем квартале. Не захотят дети вернуться к своей маме… Не вернутся… И писать маме не будут. Может, сначала пришлют фотографию, а потом… Доминга знает: не вернутся… А она их отпускает… Это не Доминга — глаза ее плакать хотят. Дети уже там, на пароходе… Если заплачет, не увидит больше этот пароход.

Нет, Доминга их видит, своих детей! Кругом сутолока… Мелькают перед глазами негры с узлами, чемоданами… Да еще этот проклятый белый со своим пароходом. Тоже… прогонять ее вздумал… Сейчас отправит пароход и детишек увезет.

Доминга их видит… Антоника… Красивая какая… А с этим красным бантом так совсем красавица… А вон Бастиан… Зачем он так близко подходит к борту, еще брючки замочит… Ох, нет с ним мамы рядом, некому сказать… А Зекита… совсем большой стал!.. Зекита тоже уезжает… А как поет ее Тоника?! Как она поет!.. Непременно по радио петь будет… По радио все услышат ее песни… и особенно под которые танцевать хорошо… И скажут, это Тоника поет, Тоника, дочь Доминги!

Плакать Доминга не будет, не может больше… Этот белый опять отогнал ее… А пароход вот-вот уплывет… А на пароходе Бастиан… Красивый какой вырос парень! Умный такой!.. Будет учиться хорошо, доктором станет… И все будут звать его доктором Бастианом. Доктор Бастиан! Доктор Бастиан? Да, сын негритянки Доминги. Ну знаете, у нее еще лавочка есть в рабочем квартале. Доктор Бастиан… доктор… А Зекита! Как он мяч гоняет! А?! Надо видеть, как он по полю бегает за мячом! Хорошо это у него получается!

Может, футболистом станет. И услышит она по радио, как там, на стадионе, все кричат: «Зе-ка! Зе-ка! Зе-ка! Го-о-ол!.. Зе-ка!!!» А, Зекита? Тот самый, ее, которого она родила. Домингин сын… старой негритянки из лавки… Мамы Доминги сын… Нет… не будет плакать Доминга… Не бу…

«У-у-у!» — загудел пароход… и поплыл… и дети на нем, и кричат они: «Ма…ма…ма…» — и машут рукой, и машут платком… Доминга не может больше сдержать слез. Плачет Доминга…

А белые эти, прохожие, не понимают:

— Глядите-ка, пьяная негритянка!

Не пьяная она, нет! Не пьет Доминга. Просто дети не вернутся больше. А если и вернутся, не вспомнят они свою черную маму… Дети! Вон они там, на пароходе. И машут рукой, и машут платком, и кричат: «мммаа… маа… мма… ма… мма…»

К этому часу ливень уже прекратился. Красные от лучей восходящего солнца, точно кровь, капли дождя, похожие на бархатистых зверьков, высохли, и Мартини успел распродать лучшие из упавших накануне яблок. Мальчишки сбились с ног, бегая по поручениям богатых сеньор из Кинашише, они размахивали пестрыми свертками и вращали их на веревочке. Первый наплыв посетителей схлынул, и владельцы закусочных праздно сидели у дверей, развлекаясь тем, что пытались невзначай ущипнуть проходивших мимо молоденьких негритянок.

Квартал Крузейро постепенно оживал под неумолчный шум рабочих инструментов в мастерских у Брикона. Даже на кладбище, похожем на сад с белыми цветами, вместе с теми, кому суждено было в этот день остаться в земле, вторгалась жизнь, и слабый звон церковного колокола время от времени добавлял к бесхитростным звукам труда нотку недолговечности и бренности.

Жизнь просыпалась вместе с солнцем. И Нито задумал потихоньку улизнуть из дому. Затаив дыхание он то и дело приседал на корточки — шарил в траве, делая вид, будто охотится за саранчой, а сам все косился в сторону ворот. Никого вокруг. В окнах тоже никого не было видно, ворота закрыты, слуга, по-видимому, забыл о своей обязанности присматривать за ним. Минуту назад Нито бойко выбежал из парадной двери, держа в руках лук и стрелы. «Ты куда собрался, Нито?» — спросила мать. «Я хочу поиграть вот здесь…» — и действительно, какое-то время он играл на полянке, в двух шагах от дома.

Он во что бы то ни стало хотел удрать и то мчался во весь опор к воротам, то замирал на месте, притаившись в тени деревьев, ему не терпелось поскорей присоединиться к товарищам. Наверное, они заждались его. Отвечать за его побеги неизменно приходилось слуге Кумбаже. Он представал перед непреклонным и всегда одинаковым правосудием доны Зулмиры. «Сколько тебе нужно повторять, что присматривать за ребенком входит в твои обязанности? Я не желаю, чтобы ребенок жарился на солнце!»

Но Кумбаже редко удавалось обвести вокруг пальца. Этот сильный парень всегда все видел, видел он, как курчавая голова мальчугана вдруг возникает в глубине сада на фоне высокого, выкрашенного в голубой цвет забора. Он наблюдал, как тот бесшумно крадется, точно ягуар, вдоль ограды, и хитро улыбался, когда мальчишка нырял в высокую траву, будто бы ловил ящерицу, но из сочувствия к нему молчал.

Однако Нито не думал о Кумбаже. Может быть, мама побила слугу из-за него, а может быть, еще за какую-нибудь провинность. Это было в порядке вещей. Он только пожимал плечами.

— Эй, парень!..

Толстое Брюхо вздрогнул, застигнутый на месте преступления. Он торопливо спрятал за спиной то, что держал в руках, и, стоя неподвижно, ждал, пока Нито приблизится к нему; рот его, вымазанный красной глиной, приоткрылся, тусклые безжизненные глаза смотрели настороженно. И Нито вспомнил, что тот должен скоро умереть. Так говорила мама всякий раз, как тот проходил мимо со своим огромным вздувшимся животом. «Бедняга! Лучше уж не мешать ему, — подумал Нито, — может, он голоден…»