Лилия Фонсека - Современная африканская новелла

— Кому нечего бояться, тот не прячет рюмки, — заявил полицейский.

— Однако, — возразил защитник, — люди иногда совершают необдуманные поступки в момент паники, от страха, что их действия могут быть неправильно истолкованы, что, впрочем, и сделала полиция.

— Нет, — заявил сержант, — никакого страха в тот момент обвиняемая не испытывала, она сама признала в полицейском участке, что даже не подозревала о существовании закона, запрещающего давать туземцам спиртные напитки.

— А как вел себя туземец? Он-то наверняка знал о законе и поэтому мог быть в состоянии паники.

На этот вопрос полицейский не дал ответа, и защитник сел на свое место, торжествуя.

Во время допроса Марта показала, что является подданной Великобритании. В Южной Африке живет всего восемь месяцев. Она признала, запинаясь (и боясь утверждать это), что была недостаточно осведомлена об общественных порядках и законах этой страны. Она давала уроки английского языка этому африканцу.

Затем начался перекрестный допрос. Обвинитель спросил Марту:

— Заявляла ли обвиняемая сержанту полиции ван Тондеру по пути в полицейский участок, что считает этот закон чудовищным и рада преступить его?

Защитник вскочил на ноги. Но суд отказался выслушать его возражения. Зал напряг слух и насторожился.

Марта размышляла. Она вспоминала, будто сказала полицейскому сержанту, что «была бы рада нарушить», а не так категорично — «рада нарушить закон». В частной беседе защитник советовал придерживаться именно такой формы ответа, если об этом встанет вопрос.

Она оглянулась, увидела всех этих мужчин, вперивших в нее свой взор, и не могла вспомнить, как именно сказала тогда ван Тондеру. Ей казалось абсурдным, что они так упорно ждут, какое наклонение — изъявительное или сослагательное — она употребит. Как будто теперь это имело хоть какое-то значение. Как будто для кого-нибудь это было важно. Через голову судьи она посмотрела в окно. Яркие лучи солнца пробивались сквозь неплотно закрытую штору, седые волосы судьи были чуть тронуты слабым золотым ореолом.

— Да, я сказала, что рада нарушить закон.

Удовлетворенный ее ответом, прокурор сел. Защитник втихомолку выругался.

Объявили перерыв. Затем суд возвратился в зал для вынесения приговора. Марту признали виновной и подвергли штрафу в размере двадцати фунтов стерлингов или же месячному тюремному заключению с отстранением от работы на год. Объясняя мотивы приговора, судья заявил, что суд принял во внимание незапятнанную репутацию подсудимой, ее добровольное признание и тот факт, что она лишь недавно приехала в страну. Одновременно он предупредил, что суд обращает серьезное внимание на подобные нарушения закона, особенно теперь, когда расовые смешения вызывают всевозможные конфликты, а страна страдает от агитации политических смутьянов, многие из которых иностранцы. После того как были высказаны все эти глубокомысленные замечания, суд удалился, а репортеры бросились по своим редакциям, чтобы успеть поместить отчет о заседании суда в вечерних выпусках газет.

Амос стоял в коридоре. Она не видела его три дня, с того самого вечера, когда их арестовали.

Губы его были разбиты, они распухли, на лбу красовался огромный синяк.

— Значит, они вас били, — сказала Марта.

— Да, — ответил он. — Я хотел было заявить об этом на суде, но передумал.

Она была поражена, ошеломлена, но у нее еще хватило сил задать новый вопрос:

— Но почему же?

Он опустил глаза.

— Я побоялся.

Она хотела закричать, но что-то удерживало ее. Ей хотелось обнять его худые острые плечи, целовать его разбитые губы, заживить его раны. Но, увы, это тоже ей было не дано.

— Извините меня, — сказала она еле слышно.

— Полно, это не ваша вина, прощайте, — ответил он.

И ушел.

Он сказал это решительно и твердо. И она поняла, что он ни за что больше не пожелает встретиться с ней. Ей хотелось крикнуть ему, что он сдался, сдался… Он тоже обманул, тоже предал ее…

За воротами суда светило солнце, оно швыряло свои холодные золотые лучи прямо ей в лицо. Ей стало нестерпимо больно, и она заплакала. Она плакала от поражения и одиночества, от предательства и несправедливости…

В Лондоне она чувствовала себя совсем одинокой. В семь часов вечера она раздвинула цветные занавески и распахнула окно в своей спальне-гостиной. В сумерках, серых, словно кладбищенские надгробия, она видела, как при выдохе у нее изо рта выплывает белое облачко.

Ей все теперь было безразлично.

На кораблях всегда собирается публика определенного сорта, и наш корабль не был исключением. Разумеется, эти пассажиры не походили на завсегдатаев огромных, подобных плавучим отелям, лайнеров, которые странствуют по морям и океанам, уходя от непогоды и дождливых сезонов к новым солнечным берегам. Но, словно набранные не слишком требовательным театральным агентом актеры на заранее определенные жизнью роли, наши пассажиры, плывущие не через океан, а по реке Конго, были теми же самыми людьми, каких вы можете встретить всюду, пока не кончилась колониальная эпоха: те же самые персонажи плыли из страны, где они родились, в заморскую страну, где еще развевался их флаг.

Тут был старый тертый калач, который все время уводил с собой моего мужа и возвращал мне его буквально завороженным.

— Подумать только!.. Двадцать два года в колониях!.. Геологическая разведка для правительства… возвращался в Бельгию во время войны и был торпедирован… два с половиной года в концлагере… до сих пор хранит визитную карточку с подписью де Голля…

— Знаю, знаю, но я не хочу его видеть!

Однако, когда тертый калач нарушал наше уединение на палубе — обычно мы сидели напротив нашей каюты, — никакие уловки не помогали: он всегда ухитрялся поймать мой взгляд, едва я отрывалась от книги, и завести с заговорщической улыбочкой:

— Еще два года, и я буду попивать брюссельское пивцо и любоваться брюссельскими девочками. Лучшее пиво и лучшие девочки в мире!

Иногда мы стояли с мужем у борта, рядом, но отрешенные друг от друга и от самих себя, и смотрели на хребты враждебной и буйной растительности, которые река рассекала сверху донизу; в таких случаях он вдруг просовывал между нами голову и, бросив взгляд на берега, изрекал:

— Все цветет, все растет, а кому это нужно? Паршивая страна. Заросли и заросли, джунгли и джунгли — и больше ничего. Попробуйте зайти в такой лес на два метра, и вы никогда оттуда не выберетесь.

Он все время возвращался к своей излюбленной, самодовольной, хотя и не очень ясной мысли об отставке, которая, видимо, поддерживала его все эти двадцать два года.