Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Обход закончился. Старуха заперла двери — надзирательница свое дело знает. Хозяин особняка назвал имена женщин, указав, кто сколько стоит. Сантьяго насчитал тридцать имен.

— Все тут? Других нет?

— Все, все, — подтвердил старик и резким движением задернул занавеску. — Извините, они еще отдыхают. Мы не ждали клиентов… так поздно. Но поскольку вы — редкий случай…

Сантьяго радостно улыбнулся:

— Тогда я, пожалуй…

— Есть еще одна — наверху, — услужливо сообщила старуха, покусывая кончик кнута. — Пальчики оближешь.

Сантьяго встрепенулся и, ничего не сказав, кинулся наверх. Старик поспешил следом.

— Только подождать придется, — предупредил он.

Но Сантьяго ничего уже не слышал. Все его внимание было поглощено роялем (накрытый покрывалом, он казался бесформенным ящиком), стоявшим недалеко от лестничной площадки, и красным зонтиком, прислоненным к одной из его ножек. Сантьяго схватил зонтик и побежал вниз, сбив по пути старуху, потом пробрался через лабиринт комнат и выбежал вон из замка, преследуемый стариками; при этом старуха угрожающе размахивала своим кнутом. Прижимая к груди зонтик и чувствуя, как бешено колотится сердце, он шагнул в ночной мрак.

Когда она вернулась домой, свеча уже почти догорала. Мокрая от дождя, дрожащая, запыхавшаяся, она спросила:

— Ну, как ты, папа? Выпил?

Он кивнул:

— Как всегда.

— Опять Де Пальма про свою бомбу говорил?

— О чем же еще ему говорить?

— Да. Любит он жаловаться на судьбу. Только эту роскошь и может себе позволить. Но завтра у нас будет рис, так что ты сможешь угостить его — для разнообразия. И креветки будут.

— Где ты их возьмешь? Наловишь в Пасиге?

Она снисходительно улыбнулась. Вытирая полотенцем волосы, ответила:

— Нет, папа. На рынке. У меня завтра деньги будут.

Наступило тягостное молчание. Дочь уже подумала, что оно будет длиться бесконечно, что отец никогда уже с ней не заговорит, как вдруг он протянул ей руку, в которой темнел какой-то предмет; она подошла ближе и увидела, что это небольшой венок.

— Я видел тебя на кладбище.

Не переставая дрожать, она взяла цветы и тут заметила зонтик: он был мокрый и с него стекали, как слезы, капли воды. Наконец она поняла и бросилась ему на грудь.

— Папа!

— …Прости их, грешных! — воскликнул он, глядя на портрет жены. — Они сами не ведают, что творят.

Он обнял ее, и они вместе зарыдали, ее боль передалась ему.

— Элена, дитя мое, она ведь ради тебя танцевала, свое сердечко надрывала. Худенькая она была, бездетная, до изнеможенья танцевала и в такт в ладошки ударяла, свое бесплодье проклинала и все баррио вспоминала, куда мы ходили с именем богородицы в ее молитвеннике…

— Папа…

— Я тоже молился, потому что по моей вине она не могла родить ребенка, я не хотел, чтобы она страдала из-за любви к старому немощному солдату революции. Однажды кто-то из родных рассказал ей про чудо, свершившееся в Обандо, и мы отправились туда, взяв с собой ее деревянные башмаки, ее молитвенник и мою гитару, у которой вместо пятой струны была натянута коралловая нитка моей матери — нитка, наполненная музыкой ее родины. Как-то вечером, уже в Обандо, она зажгла свечу перед алтарем Сан-Паскуаля и стала танцевать под мою гитару, и в эту минуту понесла во чреве своем твой чудесный лик. В ту ночь, полную тяжелых предчувствий, она дала тебе жизнь, Элена, и сбылся промысел божий. Тело, которым ты торгуешь, чтобы прокормить меня, родилось в ней, когда она танцевала под дождем в Обандо, а я пел ей песни моего отца. Тебя породил Обандо, дочь моя, ты — плод любви своей матери!

— Не могу больше! Не могу! — умоляла она.

— Я — чудовище, я пожираю ночи своей дочери. Так-то ты ходишь на могилу матери. А я думал: рис! Рис! Сам же и объедаю тебя. Живу твоим телом, которое ты отдаешь кому-то в постели. Эх, дочка, дочка!

Она сотрясалась от рыданий.

Он оглядел комнату и все, что в ней было. Здесь все добыто ее телом, ее красотой: кровать, табуреты, ложки. Потому, наверно, и в лампе у них есть керосин, что горячи ее поцелуи. Даже сундучок, который она ему купила, и тот, возможно, является частью ее самой, наградой за ласки, которые она дарит мужчинам. Все, что есть в этом доме, принадлежит ей, все. Сам же он — всего лишь тень ее чрева, ничтожество, пьяница.

Сантьяго подтянул ремень. Гордый своим предназначеньем, зашагал по комнате: суровый, мечтательно-грустный — Дон Кихот, попавший в родную стихию.

— Куда ты собрался? — с тревогой спросила она.

— Я должен освободить народ.

— Никуда ты не пойдешь!

Он вытащил из ножен саблю.

— Мне кусок в горло не лезет, когда я о тебе думаю.

— Не пущу!

— Я должен.

— Ничего ты не добьешься. — Она преградила ему дорогу.

— Ты думаешь, что можешь заглушить во мне совесть? — Он оттолкнул ее с неожиданной силой. Элена упала и потеряла сознание.

Сантьяго выскочил на улицу, миновал кабачок, откуда все еще доносились печальные песни Де Пальмы, и направился к зернохранилищу, призывая нищих идти вместе с ним. Как раз в это время мимо проезжал грузовик с зерном. Сантьяго, став в позу фехтовальщика, вонзил саблю в мешок один раз, потом другой, и тотчас из него посыпался рис; люди, стоявшие поблизости, с дикими воплями бросились на дорогу и стали собирать зерно вместе с пылью. Грузовик резко свернул в сторону и, наехав на мусорный бак, накренился; несколько мешков лопнуло по швам, и рис, точно белая кровь, залил тротуар, на котором изможденные матери кормили младенцев, плачущих от укусов насекомых. От скопища людей отделилась фигура старухи, согнувшаяся под тяжестью огромного мешка с рисом. Сантьяго, размахивая саблей, звал за собой людей на территорию склада.

Сторож не сразу заметил, как Сантьяго кинулся на колючую проволоку и затем, путаясь в цепких ее обрывках, помчался с саблей к мешкам, сложенным в том месте, где по утрам кормили рыбой хозяйских собак. Потом с ревом и проклятиями начал рубить, колоть, рвать мешковину, высвобождая зерно, пачкая его собственной кровью, в то время как толпа неистовствовала у изгороди.

Но вот сторож опомнился, закричал, и Сантьяго, набрав в пригоршню риса, побежал прочь. Сторож крикнул второй раз, требуя, чтобы Сантьяго остановился, но тот продолжал бежать, он уже ничего не слышал, в ушах его только ветер шумел. Не переставая кричать, сторож бросился было за ним, но не догнал. И тут Сантьяго ощутил толчок в спину. Сторож, совсем еще мальчишка, впервые в жизни державший в руках винтовку, выстрелил. Толпа рассеялась, старик застыл на месте, блистая своей медалью.

И когда Сантьяго упал, как падает с лица слеза скорбящего человека, ему почудилось, что лежит он не на джутовых мешках, сваленных в кучу на мокрых опилках, а на холодной траве, смоченной их кровью, в горах, среди лунного ландшафта, в ту далекую святую сентябрьскую ночь. Он сник, как дуновение ветерка, как слабый отсвет старой монеты, что катилась, катилась и вдруг исчезла в какой-нибудь щели. Падая, он сливался с горами, которые тоже страдали от одиночества и очарование которых обратило его в небытие. Он умирал с сознанием, что пуля, поразившая его, — это дар всевышнего, его избавление, светлый праздник, которому не будет конца. Так лежал он среди зерен риса, одинокий, всеми покинутый, и остались при нем только сабля да мерцание звезд.