Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

— Мне бы хотелось пойти, да болен я, Фил. Поверь, я плохо себя чувствую. Сегодня мой доктор все выяснит. И скажет мне.

— Что он тебе скажет?

— Почем я знаю?

— Я хотел спросить, что он выяснит?

— Насчет рака, — ответил Тони и, не сказав больше ни слова, ушел в свою комнату.

Бывали ночи, когда Тони протяжно стонал, не давая Филу спать. Фил окликал его: «Тони! Тони, что с тобой?», после чего стоны прекращались. Но спустя некоторое время он, видимо, уже не мог стерпеть боли и начинал кричать, зажав рот подушкой. Когда же Фил подходил к его постели, он гнал его прочь. Или свертывался под простыней клубочком, как малое дитя, которое уговорили не плакать. Наутро Тони выглядел, как обычно. Когда Фил спрашивал, что же все-таки случилось ночью, он отвечал: «Я умирал», но это его объяснение звучало так, словно речь шла всего лишь о какой-то досадной неприятности. Более серьезное беспокойство вызывали у Фила разраставшиеся белые пятна на коже друга. Уж не проказа ли это? Всякий раз, когда он вспоминал об этой ужасной болезни, у него навертывались слезы. В течение всех лет жизни в Америке он не имел друзей, пока не встретил Тони, к которому сразу же привязался, преклоняясь перед многими его достоинствами, которых — Фил это знал — недоставало ему самому.

— Фил! Не могу найти свои сапоги. Можно мне твои надеть? — Голос Тони казался бодрым, энергичным.

— Конечно, — ответил Фил. Сапоги ему сегодня не нужны. Они Тони нужны, он любит ходить по снегу.

Они привыкли пользоваться вещами друг друга. Вначале вышивали на них свои инициалы, но потом перестали обращать внимание на эти метки. Все у них стало общим: носки, рубашки, носовые платки, галстуки, ботинки, пиджаки. В канун рождества они обменивались подарками. Ни от кого другого рождественских подарков не получали. Иногда, очень редко, им присылали поздравительные открытки — одну от владельца цветочного магазина, что по соседству с их домом, и другую — от страховой компании. Тем не менее, рождество всегда встречали весело, много пили. И без смущения объяснялись в любви. В эту минуту у них не было разногласий, они по каждому поводу пожимали друг другу руки. Этот праздник был для них Днем перемирия. Они братались и восхищались подарками. Вино действовало на них по-разному: Фил делался говорливым, любил декламировать стихи на родном языке и бахвалился. Тони впадал в смешливость и ругал все железнодорожные компании Америки. А наутро обменивались хмурыми взглядами и молча принимались наводить порядок в квартире, явно избегая вспоминать о вчерашнем. Потом один из них уходил куда-нибудь, но на следующий день все становилось на свои места.

Уходя, Фил сказал:

— До скорого. Постарайся быть вовремя дома. Артистов я приглашу, возможно, на завтра — к обеду или к ужину. А сегодня вместе сходим в театр, хорошо?

— Попытаюсь.

Голос у Тони был вялый, безжизненный. Он отправился обратно в постель, и было видно, что он уже устал, несмотря на раннее утро.

Закрывая за собой дверь, Фил услышал напутствие Тони:

— Желаю удачи.

На свежем воздухе дышалось легко. Фил поднял голову и, закрыв глаза, подставил лицо снегу и влажному ветру. Постоял немного в таком положении и, опьяненный снегом и прохладой, мысленно прокричал: еще, еще, еще! Его автомобиль стоял за квартал от дома. Идя в ту сторону, Фил ступил одной ногой в снег: след, оставленный им, был безобразный, совсем непохожий на аккуратные следы ног на тротуаре. Вздохнув всей грудью, он ощутил такой прилив энергии, что забыл и про свою внешность, и про плохой английский язык. Да и нужен ли ему английский, если он сможет разговаривать с артистами на родном языке? Почему бы нет? Уши его стали мерзнуть; стряхивая с них голыми руками снежные хлопья, он ощутил себя легким и подвижным — точно ребенок, увлеченный своими играми, и снова поднял голову, слизывая с губ холодные и безвкусные снежинки.

Филу показалось, что филиппинские танцоры оккупировали всю гостиницу «Хамилтон». Они заполнили и вестибюль и антресоли, расположившись группами, оживленно болтали, смеялись, их белые зубы сверкали белизной, а глаза за узкими щелками не были видны. У некоторых девушек черные локоны спускались до плеч. На какой-то миг Фил растерялся — он почти забыл, как прекрасны филиппинские девушки. Ему стало неловко, и он силился отвести взгляд, но голова сама поворачивалась в их сторону. Тогда он зажмурил глаза, и в это время до его слуха донесся их смех, похожий на журчание ручейка. Вот оно, счастье!

Потом он немного освоился, старался держаться свободнее, не привлекать к себе внимания. Артисты и правда были очень молоды, но среди них находилось несколько пожилых мужчин и женщин — по-видимому, сопровождающих или посторонних доброжелателей вроде Фила. Он улыбался всем, кто смотрел в его сторону, и те улыбались (или ему так казалось) в ответ, но эти улыбки были какими-то мимолетными, безадресными, и предназначались, возможно, не ему, а кому-то другому, кто стоял рядом или позади него.

Он шевелил губами, мысленно строя фразы: «Вы илоканцы? Бикольцы? Ну что, соотечественники? Как поживаете?»

А может, лучше сначала представиться? Как это сделать? Губы его дрожали, полузабытые слова не хотели складываться в связную речь.

Ему вдруг показалось, что он попал в компанию, которая не желает иметь с ним дела. Все, чего он стеснялся, старался не показывать, стало явным: его старческое лицо, грубые, корявые руки. Это он почувствовал сразу же, как только собрался пожать руку парню — улыбающемуся, дружелюбному, — который первым приблизился к нему. Фил спрятал руки в карманы. У него были холодные и потные ладони.

Он пожалел, что с ним нет сейчас Тони. Этот знал бы, что делать. Очаровал бы молодых людей улыбкой и учеными словами. Филу захотелось уйти, но он словно увяз в этой движущейся массе тел, притягивавших его к себе. Все что-то говорили — в основном по-английски. Но время от времени он улавливал обрывки фраз на его родном языке; они напоминали о прошлом, о веселых временах, длинных вечерних тенях на рыночной площади, гуляниях, misa de gallo.

В их голосах звучала музыка. Музыка родины. Но ведь он не имеет родины. Непонятное чувство смутило его — Фил и в самом деле не мог сказать точно, жалеет он или не жалеет тех лет, что бесцельно провел на чужбине. Но в одном он не сомневался, когда расхаживал среди толпы, притворяясь, будто он здесь не чужой: все эти танцоры милы его сердцу.

Время шло, а он так ни с кем еще и не заговорил. А что, если встать на стул и обратиться к ним с пышной речью, подобной тем, какие он записывал на своем «звуковом зеркале»?

«Дорогие соотечественники, милые дети Жемчужины Восточных Морей, слушайте. Меня зовут Фил Акайян. Я пришел предложить вам свои услуги. Располагайте мной. Я ваш слуга. Скажите, куда вам хочется поехать, что посмотреть в Чикаго. Мне знакомы каждый фут дороги вдоль озера, все скверы и парки, музеи, огромные универсальные магазины, планетарий. Позвольте мне быть вашим гидом. Предлагаю вам бесплатную экскурсию по Чикаго, а потом — ужин в моей квартире на Уэст-Шеридан-роуд, я приготовлю свиное адобо и куриное relleno [83] Начинка (исп.). . Что пожелаете. Ну как, paisanos [84] Соотечественники, земляки (исп.). ?»