Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

Вечер полз по крышам зданий, сгущался на больших и маленьких улицах, прислонялся к лицам уставших людей, людей, изо дня в день принимавших без толку все новые и новые лекарства. Вечерняя тьма напоминала тонкое шелковое покрывало, которое едва охватывало пространство между землей и первыми этажами зданий. Вечер был только там, где темнело небо, потому что ночь была безжалостно вытеснена с поверхности земли светом электрических фонарей.

Одиннадцатилетний Адонг не заметил приближения вечера, хотя именно в это время суток район Кьяпо [5] Кьяпо — большая площадь в центре Манилы и примыкающий к ней район. становился настоящим Кьяпо. Для Адонга не имело значения, что вечер уже наступил, важнее было то, что Кьяпо принимал свой истинный облик. Все равно, вечер сейчас или нет, — главное, Кьяпо начинал жить.

Одно только представляло интерес для Адонга в Кьяпо. Уже не видны были строящиеся здания, исчезли в темноте недавно вырытые котлованы, погасли огни магазинов, бурливших до самой ночи. Только светилась церковь, и толпы людей, выходивших из домов с единственной целью — чтобы приблизиться к красивому алтарю, — не убывали. Да, именно церковь для Адонга была жизнью.

Рядом стояли нищие, продавцы лотерейных билетов, свечей, всевозможных кореньев и трав. Лица этих несчастных, обездоленных людей были обращены к церкви. Среди них был и Адонг. Но церковь не слышала их мольбы. И лишь у некоторых людей еще хватало чувства жалости, чтобы достать из кармана и бросить в грязную ладонь один или два пятака.

Адонг плакал. Он долго смотрел на фонари, и они казались ему разбросанными вокруг огненными брызгами. Вроде бы недавно, в полдень, он ел на грязном церковном дворе. Весь день солнце жгло ему спину, едва прикрытую одеждой, руки онемели до локтей, но слабое позвякивание монет, доносившееся из кармана, не принесло радости, в нем звучало тревожное предупреждение. Адонг чувствовал, как с каждой минутой в нем росло недовольство самим собой, а страх, все усиливаясь, гусеницей полз по телу.

— Тетенька, подайте милостыню, — умолял он.

Лица прохожих были каменно холодными, они проходили мимо, беззаботно отмахиваясь, и торопливые шаги означали одно — поспешное стремление уклониться от всего неприятного, что было рядом.

— Только пятачок, тетенька… Я сегодня ничего не ел, — умоляюще тянул Адонг.

Ответом на его мольбы были угрюмые, брошенные искоса взгляды, брезгливость и раздражение. «Их заставляют попрошайничать, чтобы родители могли играть в карты», — часто приходилось слышать Адонгу. Но ведь он как раз потому и побирался, что у него не было родителей. И все же те люди частично были правы — ему приходилось сносить все это, подчиняясь приказаниям тетушки Эбенг, хромой старухи, стоявшей на другом краю площади. Он почти непрестанно, каждый день плакал, но его слез не замечали не только тетушка Эбенг, но и никто из просящих милостыню. Он знал, что от Бруно ему опять не отвертеться, что придется отдать ему песо. Такая же участь постигнет и всех остальных.

«Подают?» — точно наяву услышал он скрипучий голос Бруно и вспомнил, как алчно блестели его глаза, когда он со злорадством отнимал свою долю. Руки Адонга дрожали, когда Бруно своими жадными руками забирал у него мелочь, долго бренчавшую в карманах мальчика, но так и не избавившую его от вечного чувства голода.

— Подайте, дяденька… тетенька… Мне нечего есть, — снова запричитал он. За слезы никто не платил, они были обычны, как капли дождя в широких трещинах асфальта. Люди уже привыкли к бесчисленным нищим, просящим милостыню. Им ведь тоже часто приходилось нелегко. За собственными заботами никто не замечал других.

Прозвенел колокол, и через некоторое время Адонг услышал, как внутри церкви началось движение. Люди ринулись к выходу с такой поспешностью, что можно было подумать — там, внутри, за все время службы, длившейся не один час, их что-то жгло, заставляя страдать их тела и души. Мальчик обрадовался. Скоро в ладонь будет чаще падать подаяние. Он шагнул навстречу приближающимся людям.

— Вот-вот придет Бруно, — объявила тетушка Эбенг, у которой словно не было других обязанностей, кроме как сообщать об этом всем, кто мог слышать. Радость Адонга мгновенно исчезла. Урчащий живот вновь напомнил ему, что он голоден. От страха по всему телу пробежали мурашки, волоски на руках поднялись, как будто к нему протянулись страшные лапы какого-то злого колдуна. Глядя на бесчувственных, безжалостных прохожих, он чувствовал, как внутри у него все горит. Он даже не понял, почему это произошло, почему чувство голода и опасности вдруг так обострилось. Хотя и сегодня, и в течение нескольких предыдущих дней все его существо ждало какого-то потрясения.

Ему бросили несколько пятаков в ладонь, именно бросили, а не положили, потому что дающие испытывали отвращение от возможного соприкосновения с грязными ладонями — будто бы только их тонкие холеные руки могут быть чистыми. Торопливым движением рассовал Адонг мелочь по карманам. Она глухо звякнула, стукнувшись о лежавшие там медяки. И еще несколько монет бросили ему в ладонь. За этим занятием он не заметил, что поток людей, выходящих из церкви, сильно поредел. И вновь видел Адонг каменно холодные лица прохожих, опять они проходили мимо, беззаботно отмахиваясь, а торопливые шаги означали одно — поспешное стремление уклониться от всего неприятного, что было рядом.

— Адонг, а вот и Бруно, — услышал он голос тетушки Эбенг.

Адонг оглянулся и посмотрел, куда показывала старуха. Это действительно был он, Бруно. Грузная фигура, огромные руки, уродливая маленькая голова в кепи. Адонг засунул руку в карман, нащупал монеты. Они холодили ладонь. Этот холодок вместе с током крови пробежал по всем его венам. Но его было недостаточно, чтобы порушить жар, пылавший внутри. Он сгреб всю мелочь в ладонь.

— Тетушка Эбенг, скажите Бруно, что меня нет! — быстро сказал он старухе.

— Чего?! Да ты с ума спятил, Адонг! Бруно тебе покажет, ведь он тебя уже видел!

Адонг все слышал, но это его не остановило. Он пошел, сначала медленно, а потом, завернув за угол церкви и почувствовав себя в безопасности, побежал что есть духу. Добежав до того места, где медленно ползли джипы, затесался в гущу гуляющих людей, мысленно представляя себе маленькую боковую аллею, где его уже не было. Прислонился спиной к фонарному столбу, ощутив его твердость. И тут в еще детском уме Адонга возникла мысль о бунте. Бежать от Бруно, бежать от Кьяпо, бежать от голода, от непроницаемых лиц, от этой церкви, от жестокости, с которой ему снова и снова приходилось сталкиваться, от брезгливо сторонившихся его людей. Он долго звенел мелочью, перебирая ее в кармане.