Эфрен Абуэг - Современная филиппинская новелла (60-70 годы)

— Я — Дуардо. — Молодой человек застенчиво улыбается.

Фели с трудом сдерживает вздох удивления, готовый вырваться из ее груди. Когда она усаживается в машину, тетушка Ибанг подает ей туфли и подхватывает протянутые шлепанцы. Дуардо захлопывает дверцу и, обойдя вокруг, садится рядом с шофером.

— Почему вы не сели здесь, со мной? — спрашивает Фели. Сердце ее бешено колотится. — В конце концов, вы ведь президент…

— Ну, видите ли… — Дуардо не оборачивается, но по тому, как он запинается, Фели догадывается, что губы его дрожат. — Это… это может п-показаться… не совсем п-приличным…

Лицо Фели делается непроницаемым. Зубы сжаты. Дуардо был единственным мальчиком, с которым она дружила здесь когда-то. Теперь он учитель той школы в баррио, в которой они оба учились, президент ассоциации выпускников.

— Мы все очень рады, что вы приехали, — говорит Дуардо, немного помолчав. — Прошло лет двадцать…

— О, пожалуйста, не вспоминайте о годах, — усмехается Фели. — Я чувствую себя сразу такой старой.

— О, что вы! Вы совсем не изменились! Вы выглядите сейчас гораздо моложе… Жалко, что Менанг не сможет повидать вас…

— Менанг? — Фели приподымается на сиденье.

— Да, наша одноклассница… — тут же поясняет Дуардо. — Мы…— Он засмеялся. — Недавно она родила нам шестого ребенка.

— О-о! Поздравляю! — Она пытается улыбнуться. Ей вдруг сразу становится не по себе: и от духоты, и от черепашьего хода машины.

— Вы удивитесь, когда увидите сегодня нашу школу, — снова начинает Дуардо после некоторого молчания. — Она совсем не та, что была прежде.

— Я уверена в этом, — бормочет Фели. — У меня все как-то не было времени остаться в баррио подольше, когда я приезжала сюда прежде. Всегда такая спешка…

— У меня тоже, к сожалению, не было никогда случая повидаться с вами…

Здание школы оказалось совершенно новым. Она бы его ни за что не узнала. Из окна машины Фели увидела толпу зевак и поспешила надеть темные очки. Нет, она не может больше выносить эти взгляды, видеть эти лица. Пугливые, восхищенные, исполненные благоговения — каких только нет.

Когда Дуардо открывает ей дверцу, она вдруг явственно испытывает ощущение пустоты, которое преследовало ее сегодня с самого утра. Ей сразу становится очень одиноко. К глазам подступают слезы. Нет, кажется, она больше не узнаёт своего родного баррио, и баррио больше не знает ее…

Он поднес ко рту жестяную банку, которую перед этим долго держал в руке, и выцедил ее содержимое. Невкусный кофе без молока коснулся его губ, на миг задержался на языке и пролился в горло. Во рту остался один осадок.

Он встал. На полу, сбитом из обрезков досок, сидели женщина и мальчик.

— Твой хлеб с солью — ты его не съел, — сказала женщина с худым, бледным лицом.

Не ответив, он подошел к окну. Выплюнул липнущую к зубам кофейную гущу — она упала на болото, простиравшееся за домом. Гнилое, зловонное болото. Он подумал: «Когда же я выберусь из этой трясины?»

Голос женщины вывел его из раздумья:

— Хватит, Ибарра! Это для папы.

Он обернулся и увидел, что малыш тянется к почерневшей от времени алюминиевой тарелке, на которой лежали остатки хлеба с солью. Мать помешала ему — ребенок отдернул руку.

Ему стало не по себе.

— Оставь его, Далисай, — сказал он. — Пусть ест.

Ребенок поднял на него глаза, радость мелькнула на его темном личике.

— Это все мне, папа? — спросил он.

— Да, сынок. Ешь.

Сердце его дрогнуло от жалости. Ту же жалость он прочел во взгляде женщины, когда обернулся к ней.

— У тебя будет кружиться голова! — В ее слабом голосе звучала тревога. — Это не шутка — таскать бревна на лесопилке!

— Ерунда! — ответил он. — Я здоров, как бык. Ничего со мной не случится.

Он подошел к столбу, подпиравшему потолок, и снял с гвоздя пиджак — старый, уже потерявший первоначальный цвет, штопаный-перештопаный. Впрочем, брюки на нем были ничем не лучше.

— Ты уже уходишь? — спросила женщина.

— Нет, — ответил он.

Она с недоумением посмотрела на него.

— Я не пойду на работу!

На худом лице женщины появился испуг.

— Что стряслось?

— Не хочу. Вернее, мистер Лим этого не хочет. Мистер Лим Атик.

Женщина смотрела на него, ничего не понимая.

— И я не один, — продолжал он, — нас пятьдесят человек. Тех, кто таскает бревна за три песо в день.

— Вы что-нибудь натворили?

— Ага. — И скулы его окаменели. — Мы подали прошение. Нам не хватает на жизнь. Так продолжаться не может. Мы требуем, чтобы нам платили не три, а четыре песо, ибо так записано в контракте. И за это нас вчера уволили.

Он взглянул на женщину и поразился перемене в ее лице.

— Не горюй! — Он через силу улыбнулся, пытаясь подбодрить и ее, и себя. — Зато с плеч моих сойдут мозоли, да и бревном меня теперь не задавит. А от сумы и тюрьмы, как говорится…

Однако шутка не развеселила женщину. Некоторое время она молчала.

— Плохо дело. Ты говорил с ним?

— Говорил. И я говорил, и все мы. Мы чуть не валялись у него в ногах. Но он не дурак. Он понимает: на место любого из нас найдется десяток филиппинцев, и каждый согласится за гроши стать его рабом. Уже вчера он нанял новых рабочих. Мы не держим на них зла: они такие же бедняки, как и мы, они тоже хотят есть, хотят жить…

Женщина обреченно опустила голову.

— Не тревожься, — сказал он. — Бог милостив, он всемогущ…

— Я-то выдержу все, Тангол, — тихо ответила она. — А как же Ибарра?

Зубы его сжались, на висках вздулись жилы.

— Пойду на лесопилку!

— Зачем? — Женщину охватил страх.

— Лим Атик должен взять меня обратно! Я не могу допустить, чтобы вы с Ибаррой голодали!

— Не ходи! — женщина преградила ему путь к двери. — Я наймусь в прачки…

— Нет! — решительно ответил он. — Ты не должна работать, ты больна.

Он отстранил ее и быстро вышел. И даже не оглянулся на простершую к нему руки Далисай, на вскочившего с пола Ибарру.

Грязь на узкой улице чавкала у него под ногами. Он ступал широко и твердо, и каждый его шаг вздымал фонтаны вонючей жижи. Но это его ничуть не заботило. Точно так же, как и то, что его окружало. Все здесь было знакомо и надоело до тошноты. Он знал — куда ни кинь взгляд, увидишь одно: грязь, нищету, крохотные, сколоченные из всякой дряни каморки… Его глаза уже не хотели видеть всего этого. Его уже мутило от одного вида этой бескрайней нищеты.