Татьяна Москвина - Культурный разговор

– Есть ли отечественные кинорежиссеры, к которым вы хотели бы попасть?

– Не буду оригинальна, очень хотела бы к Михалкову попасть. Мне кажется, что он невероятно подробно разбирает материал, и этот материал, безусловно, его очень волнует, ему есть что сказать. Это не просто разводка по площадке, он наполняет своими мыслями историю.

– Вы играли в МХТ имени Чехова. И как вам понравился этот опыт?

– Мне понравился. Но я поняла, что мой дом здесь, поэтому я вернулась сюда.

Там была «Пышка», пьеса Сигарева по Мопассану, такая осовремененная. Год мы репетировали, выпустили спектакль, но в тот момент я посчитала, что правильнее вернуться сюда и чему-то еще учиться. Олег Павлович предлагал остаться в труппе. Но я посчитала, что правильным будет такое решение. Как бы я поступила сейчас, я не знаю. Конечно, работы в Москве гораздо больше, поэтому совершенно понятно, почему артисты уезжают туда. Не зарекаюсь, что я никогда не поеду жить в Москву.

– А какие у вас отношения с городом на Неве? Холодом не веет ли, не замерзаете?

– Я обожаю Петербург. Это мой город. И я действительно очень его люблю. В юности у меня было такое ощущение, что вот, тут все так серо, тут так мало солнца, ах как сложно жить в Петербурге. А потом, мне кажется, я поняла его секрет – с ним нельзя бороться. Надо всё принять – и эту серость, и эти дожди, и ветра, – и тогда Петербург не отнимает у тебя силы, а даже дает их тебе.

Я какое-то время жила в Москве и просто физически ощущала, как мне не хватает Петербурга. Я приезжала и ходила по городу, по улицам, по Фонтанке, и чувствовала, что я действительно напитываюсь этим, для многих непонятным, воздухом.

– Так. Эмилия любит Петербург и вывела правило, что с ним не надо бороться. То есть Петербург – это мужчина?

– С мужчиной всё по-другому! С мужчиной надо бороться. Иначе, наверное, угаснет искра. Все позиции мужчине нельзя сдавать. Мужчине со мной не просто. Я никому не советую, что надо бороться с мужчиной, – это моя личная позиция. Даже не позиция, а данность такая.

– Все ли вы успеваете? Или есть что-то, что вы хотели бы сделать, а времени нет?

– Последние года три какая-то жажда к знаниям проснулась, и хочется учиться. Пока никак не могу понять чему. Я теперь учу языки. Сейчас английский, до этого итальянский. Потом – подруги смеются – все время на какие-то лекции хожу – в Эрмитаж, в Русский музей. Я чувствую себя более наполненной таким образом. Как будто внутри вакуум, и хочется что-то узнать, как голодному – что-то съесть! Наверное, я ответственно отношусь к своей жизни. Мне кажется, что надо использовать то время, которое у нас есть. Просто хочется быть человеком, хочется что-то узнать.

– Лекции в Эрмитаже… Любите живопись?

– Не всякую.

– Возрождение? Импрессионистов?

– Как вы догадались? Больше всего я люблю импрессионистов.

– А там девушки, похожие на вас, – на полотнах.

– Конечно, мы всегда ищем себя.

2014, конец апреля. Иду на концерт «Алисы» в «Юбилейный» – напротив стадиона «Петровский» горячим паром подымается ментальность тысяч болельщиков «Зенита», но и в «Юбилейный» стекаются толпы никак не хладнокровные: весеннее появление вождя в любимом городе куражит все его многотысячное черно-красное племя. Как ни шмонают зрителей на входе, все равно файера и фейерверки будут равномерно взрываться весь концерт. «Девчонки проносят», – весело подмигивая, объясняет Кинчев, и понятно становится, где именно девчонки проносят ритуальный огонь. В революцию они таким способом провозили бриллианты…

Сегодня лидер «Алисы» без черного магического плаща, без красного шарфа, без грима, коротко стрижен, волосы свои – седые. Однако обыкновенного в нем по-прежнему мало (нет вообще). Вполне годится на роль, скажем, Гэндальфа из «Властелина колец». Концерт посвящен двадцатилетию выхода альбома «Черная метка», и я некстати (или кстати) припоминаю что-то в стиле «мушкетеров 20 лет спустя». Только мне надо забрать поглубже – впервые я увидела Костю на сцене тридцать лет назад.

В те поры у нас в Ленинграде заваривалась каша: обнаружилось недюжинное вольнолюбие в тысячах молодых людей, модных, притом без всяких посольств заморских и джинсов, которые привозили папы-дипломаты, нет, наши ходили в щегольских и пестрых лохмотьях и грезили наяву, все время что-то замышляя и сочиняя, готовые в драку прямо сейчас. Называлось «рок». Я пришла с товарищем в ДК имени Крупской на «заключительный концерт победителей рок-фестиваля» – выступали «Странные игры», «Кино» и «Алиса». В карманах у нас (и у всех кругом) были плоские бутылочки с коньяком «Плиска». Все были одного возраста – что на сцене, что в зале. Тут, значит, и выпрыгивает на сцену, как будто там жил сто лет, мальчонка в красной майке и черном пиджаке с закатанными рукавами. Глаз горящий подведен, на горле звезда, в ухе крест, ухмылка нахальная. Вид, конечно, законченно антисоветский. Вообще наглец.

Он тогда по сцене не метался, стоял у микрофона, только руками «делал пассы» – или что он там делал? Что он натворил такое, отчего мы в зале забыли свои плоские бутылочки и соединились в многорукое и многоочитое чудище – восхищенную публику? Почему я, дипломированный специалист по театру, видевшая на сцене десятки великих актеров, испытала что-то похожее на удар пряменько так в зрительскую душу и закричала соседу – «Боже мой, кто это? Кто это?» – «Это Костя из Москвы», – ответили мне.

В том, что именно он пел тогда («Экспериментатор», «Идет волна», «Я меломан», «Энергия»), не было ни социального протеста, ни «призывов к свержению». Собственно говоря, в тот момент «всё» уже было свергнуто. Действительность улетучилась с хорошей скоростью маленькой вони, и остался один нахальный эльф на сцене, с его раскаленными глазами и летающими руками, извергающий из себя незримые (и вполне ощутимые) массы энергии. Преображение им пространства и времени – представало как реальность, данная в ощущениях…

Был ли он самым талантливым из той невероятной рок-плеяды, что шагнула на сцену в начале высьмидесятых? Пожалуй, нет – самым талантливым был Башлачев. А самым красивым? Хотя внешность Кинчева можно было бы описать в стиле ФМД, презентующего Родиона Романовича – «кстати, он был замечательно хорош собою, ростом выше среднего, тонок и строен…» – самым красивым был Цой, потому как красота все ж таки просит статики, покоя, недвижности. Цой застывал как резная из кости статуэтка, Кинчев же клубился-переливался, отчаянно гримасничал, и его артистическая выразительность сметала всякие мысли о какой-то там красоте. А самым одаренным по части сочинения музыкальных форм был, наверное, Науменко. По глубине и ласковости прикосновения к метафизическим глубинам трудно было подобрать равных БГ…