М Улицкая - В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве. [калибрятина]

21) За пунктами 17, 18, 19 и 20 стоит то неоспариваемое, а значит, и необсуждаемое положение вещей, при котором любая мягкость — характера, тона, позиции — чревата немедленной расплатой. «Это вам там в Москве, в Париже, в Сан-Франциско хорошо говорить, что мы здесь жестоковыйные, и за наш счет строить умозрительные концепции. А мы здесь живем, в нас стреляют, нас взрывают, нашу страну стирают с географических карт». Ответить нечего, только сочувственно промолчать. Но и руку с пером, занесенную над бумагой, или без пера над клавиатурой компьютера при этом опять-таки, согласитесь, парализует.

22) Помимо всего этого, полно русских. Пляж Эйн-Геди на берегу Мертвого моря: четыре араба, один сабра (живущий тут в палатке круглый год), полдюжины немцев, американская пожилая пара (дама — черная) — и сто говорящих по-русски, уже местных. Покачиваются поплавками над сюрреалистическим маслянистым простором соли. Мажутся на берегу целебной грязью. «Ты посмотри, это же Клондайк, это же привезти в Тель-Авив и продать… В Тель-Авиве мешок этого добра стоит пятьдесят шекелей».— «Пятьдесят?! Шекелей?! Издевательство». Резекне, Слуцк, Бельцы, Винница, Ростов-на-Дону — карта СССР. Не за этим же лететь четыре часа над Кипром и Турцией. Температура в 10 утра 39° Цельсия — в информации сказали. В 11 заходишь, в 12: 39, говорит пожилая информаторша по-английски, 102 по Фаренгейту. Прибавляет: в тени. У нее кондиционер, почему и интересуешься так часто. В 2: «Поздравляю вас — 40! Можете телеграфировать в свою Одессу: «У них сорок, в тени»». А ведь говорил с ней по-английски, не без оксфордского акцента.

23) Правда, есть вид путешествия по этой стране, о котором худо-бедно заметку можно написать. Паломничество. Путешествие, тоже тысячи раз описанное и тем не менее для каждого паломника открывающееся еще одним — во-первых, потому что индивидуальным, во-вторых, потому что конкретно сегодняшним — нюансом. Однако это скорее путешествие из Израиля. Из Израиля в место, про которое заведомо знаешь, чт'о оно такое. Знаешь, что и даже как увидеть. Где стать на колени, какой камень поцеловать, какими словами помолиться. Вход в любую здешнюю церковь — православную, католическую, англиканскую — это путешествие в Москву, в Рим, в Лондон. Но там этим церквям нет замены, а здесь они инкрустации к существующему помимо них наглядному пространству Бога. В сравнении с подлинностью и невместимой полнотой святости места вокруг они парадоксальным образом выглядят как разновидность разбросанных по миру синагог, вынужденно замещающих Храм. Это для христиан. И, само собой, для евреев из других стран.

24) Я сказал знакомому писателю, он живет в Иерусалиме: «Я думаю про вашу прозу то-то, се-то и вот это. Про вот это, может, и лишнее, но зато здесь вам так не скажут». Он ответил: «Вы не всех здесь знаете». Это правда: знаешь не всех, а пишешь, как будто всех.

25) Мой ответ на записку «Что для Вас Святая земля?» был: когда в Москве я воображал свою поездку сюда, мне никак не удавалось допустить мысль, что я — окажусь, буду ходить и стоять — в Иерусалиме. И когда прилетел, то именно так и вышло. Я оказался здесь, ходил и стоял — физически. Но метафизически земля, святая, и я, такой, какой есть, так и оставались в разных измерениях. Как это опишешь?

26) Вчера все эти пункты писались и читались иначе и завтра опять изменятся. Не слова, а содержание тех же самых слов. До очередного обстрела Гило, до очередного взрыва, до ответных действий оно — одно, после — другое. Мгновенно меняется атмосфера: сию секунду не до шуток, через секунду не до глубокомыслия. Когда ты там, эти колебания улавливаются столь же мгновенно. Но стоит самолету набрать высоту и развернуться на север в Москву, на запад в Нью-Йорк, словом, куда-то оттуда, и ты уже не знаешь, что можно сказать об этом месте, чего нельзя. Нет лиц, в которых с прецизионной точностью отражается твое лицо — которые так же отражаются в твоем. Нет говора людей, который не дает твоей интонации фальшивить. Нет тебя — почувствовать собственную бестактность. И это, может быть, главная причина, по которой непонятно, как писать путевые заметки о том, что осталось там на земле.

Итого 26. Можно и больше, но ограничусь 26-ю: 365 дней года, минус 248 частей тела, плюс 12 колен Израилевых, минус 73 года советского режима, плюс 48 вдохов-выдохов в минуту при быстром подъеме на гору Мориа, и все это деленное на дважды два четыре.

Из книги «Сэр»

(написано в 2000 году)

В Думе говорят про евреев, в церкви говорят про евреев. Русские, американцы, иракцы, иранцы, теперь уже и чукчи говорят про евреев. Негры и китайцы выступают со своим мнением о евреях. Государственные чиновники, киноартисты и бомжи предлагают свое решение еврейского вопроса. Услышав: «Сдались вам эти евреи!», все они, кроме идеологов и профессионалов этого дела, отвечают, как правило: «Да в гробу я их видал, просто к слову пришлось, так-то я про них не думаю». Единственные, кто не стесняется признаться, что они о евреях думают,— это евреи, и на густом фоне такого недуманья о них со стороны это более или менее понятно. Таким образом, тема является универсальной — как погода и воспитание детей,— пожалуй, только более захватывающей.

В те годы, когда мы с Берлином виделись, еврейская тема, безусловно, была для него центральной. Но если представить себе XX век большой шахматной партией, то все, связанное в нем с евреями, выглядит вынесенным на периферию доски на ту самую клетку, за которую, под немыслимые, по всему полю схватки ферзей, ладей и слонов, шла почти никогда не выходившая на передний план, но постоянная и постоянно набирающая силу борьба. Даже Холокост во всей его инфернальной масштабности попадает в тень общего безумия Второй мировой войны, а сталинские кампании против «космополитов» и «врачей-вредителей» при всей своей истребительности несопоставимы с размахом той же коллективизации и прочих направленных против поголовно всего населения репрессий. Однако эта шахматная клетка насыщалась энергией не только конкретных стратегических стрел и тактических атак, но и разнообразного теоретизирования с подводимой под него однообразной вульгарной, а потому и такой популярной, мистикой… В Оксфорд мне прислали один из журналов, тогда во множестве возникавших, философского направления со статьей В.Н.Топорова «Спор или дружба?» — об истории отношений между русскими и евреями. Статья была интересная и честная, я дал прочесть Берлину.

Он возвратил мне ее без слов, однако с усмешкой такого рода, что я непроизвольно сказал: «Но ведь не антисемитская? А?..»

Он ответил:

— Знаете мой критерий антисемитизма? Есть антисемитические страны и неантисемитические — я вам скажу разницу. Если вы ничего не знаете о каком-нибудь человеке, который живет в этой стране, о каком-то господине, про которого вы не знаете прямо, что он не антисемит, и если вы считаете, что он, вероятно, антисемит, это страна антисемитская. В общем. Если про такого человека, опять-таки при условии, что вы не знаете, не можете знать прямо, что он да-антисемит, вы думаете: он не антисемит, тогда не антисемитская. В этом отношении Англия не антисемитская страна. Скандинавия не антисемитская страна. Италия не антисемитская страна. Франция — да-а. Россия — да. Восточная Европа в общем, за исключением Болгарии — в Болгарии спасли всех болгарских евреев.