М Улицкая - В Израиль и обратно. Путешествие во времени и пространстве. [калибрятина]

…В кибуце на улице Белини шли острые дискуссии. Кажется, впервые за все время их совместного существования Освальд занимал особую позицию по поводу происходящего. Уже начались облавы на евреев на улицах города, люди исчезали, и никаких вестей от них не приходило. Поползли зловещие слухи о расстрелах. Не нужно было быть особенно проницательным, чтобы понять, что осуществляется программа уничтожения евреев. Освальд полностью отвергал очевидное: он все твердил об отдельных актах насилия, отвергал саму возможность продуманной и организованной системы, направленной на уничтожение евреев. Он просто не мог в это поверить. Для него, воспитанного в уважении к немецкой культуре, все происходящее казалось нелепостью и ошибкой. «Этого не может быть!— твердил Освальд.— Не верьте сплетням!»…

Ноябрь 1941-го. На службе в полиции

Массовые расстрелы евреев при немецкой оккупации не имели ничего общего со стихийными погромами, которые были так хорошо знакомы еврейскому населению России и Восточной Европы. Когда эти акции проводились немцами, это были хорошо организованные действия, скоординированные и четкие. Была разработана определенная схема: евреев собирали, читали им приказ о расстреле, приводили его в исполнение, после чего вещи убитых поступали в полицию и сортировались. Часть вещей использовали сами, более поношенное передавали местному населению. Во многих случаях эти вещи были вознаграждением за выдачу евреев. В Турце в комендатуре после расстрела 300 местных евреев оказался целый склад такой поношенной одежды. Это «еврейское наследство» раздавали местным жителям.

В середине ноября ударили жестокие морозы. Освальд, пришедший в Турец в легкой курточке, знал об этом складе, но долго не мог решиться на этот шаг — надеть на себя вещи расстрелянных собратьев.

В конце концов я решил, что если кто и имеет право на эти вещи, то в первую очередь я. И мое право было особым — я ведь тоже был страдающим евреем… И очевидно было, что, спрашивая для себя еврейские вещи, я тем самым даю знак, что я такой же поляк, как остальные. У еврея на это не хватило бы духу…

(Руфайзен)

Освальд считал, что этот жест был для него частью игры. Игра была слишком уж печальной: одежда расстрелянных евреев обогревала восемнадцатилетнего еврейского мальчика, решившегося спасать свою жизнь любой ценой. В этот момент он еще не успел задуматься по-настоящему, что есть цена жизни. Он еще не успел подойти к той границе отчаяния, когда жизнь утрачивает смысл, а самоубийство превращается в акт освобождения от адской реальности.

Он был бодр, активен и, как всегда, исключительно доброжелателен. Первое время он жил в очень бедной семье Соболевских, и пребывание в их доме он оплачивал своим ремеслом: ходил по домам со своим сапожным инструментом, чинил обувь таким же беднякам и получал за работу не деньги, а немного еды. У него завязались самые добрые отношения с местными крестьянами, он на ходу усваивал белорусский язык, и это тоже располагало к нему.

Через некоторое время он смог уйти из дома Соболевских, его взяли уборщиком и истопником в местную школу. Теперь у него был свой угол и напарник из военнопленных. Вместе они рубили и пилили дрова для школы. Одновременно Освальд обзавелся и тайным недоброжелателем и завистником. Это был местный крестьянин, который знал немного немецкий язык и преподавал его в школе. Когда приезжали немцы, его иногда приглашали в полицию для переводов. В Освальде он увидел — и не без оснований — сильного конкурента. И решил Освальда обезвредить: он пошел к начальнику белорусской полиции Серафимовичу и донес, что Освальд на самом деле не поляк, а еврей. Чуткое сердце антисемита, надо признаться, его не обмануло…

Через две недели Освальда вызвали к районному инспектору белорусской полиции Семену Серафимовичу. Освальд Серафимовичу понравился. Переводчиком у Серафимовича служил поляк, знающий изрядно немецкий, но горький пьяница, и поскольку Освальд сразу же понравился Серафимовичу, тот немедленно предложил ему переходить к нему в личные переводчики и преподаватели немецкого языка.

Освальд ничего доброго о Серафимовиче не слышал. Напротив того, про него было известно, что человек он жестокий. Рассказывали даже, что любимым его развлечением была верховая езда, а лучшим наслаждением — срубить шашкой голову пешему еврею… Удивительное дело: вспоминая о Серафимовиче, несомненном садисте, человеке с большими искажениями психики, Освальд находит в нем и какие-то человеческие достоинства. И уж во всяком случае, он отмечал его природный ум.

Тем не менее предложение перейти на слубжу в белорусскую полицию озадачило Освальда. Для принятия решения у него была ночь.

Это была та ночь, когда ему впервые пришла в голову мысль о том, что ему предлагается опуститься в львиный ров. Эта библейская притча будет приходить в голову многим, кто узнает о его биографии.

Ночью я принял решение работать у него, чтобы спасать всех, евреев и неевреев, каждого, кому смогу помочь. Мне было тогда 19 лет. И я снова почувствовал себя человеком. До этого я был гонимым зверем, но теперь, когда я получил возможность помогать своему народу, я снова обрел человеческое достоинство… Так были спасены моя совесть, моя мораль, моя личность…

Наутро Освальд сообщил Серафимовичу о своем согласии, и они отправились из Турца в город Мир, где Освальду предстояло прожить самый опасный и самый героический год его жизни….

…Мне поручили исполнять обязанности переводчика при контактах между немецкой жандармерией, белорусской полицией и местным населением. Я получил черный полицейский мундир с серыми манжетами и воротником, галифе, сапоги и черную фуражку, но без изображения черепа. И даже оружие. Черная форма была у частей СС, наша отличалась только серыми манжетами и воротником.

Так фактически я стал немецким полицейским в чине унтер-офицера… В этой должности я пробыл девять месяцев…

(Руфайзен)

Он начал свою военную карьеру в том чине, в котором закончил ее Элиас Руфайзен, его отец. Никто не мог предвидеть такого поворота судьбы.

…Служебные обязанности были довольно разнообразны: ему приходилось заниматься расследованием уголовных и бытовых преступлений, собирать показания. От «политических» дел, связанных с расследованием деятельности бывшей советской администрации, коммунистов и появившихся вскоре после оккупации партизан, Освальд старался держаться подальше. И в особенности отдел «еврейских». Но его пока к этим делам и не привлекали — это была наиболее засекреченная часть работы.

Для Освальда давно прошли времена, когда он поверить не мог, что немцы имеют целью планомерное истребление евреев. Эту иллюзию он утратил одним из последних — под понарскую расстрельную канонаду, когда работал в усадьбе Жуковского. Здесь, в Мире, он узнал много нового. За две недели до его прибытия в Мир, 9 ноября 1941 года, евреям было приказано собраться на городской площади, куда они послушно пришли к указанному часу — с детьми, стариками, узелками одежды и припасами, заготовленными на дорогу. Здесь, на центральной площади, между двумя церквями, православной и католической, произошло настоящее побоище: полицейский отряд совместно с зондер-командой расстрелял более полутора тысяч мирных жителей. Оставшиеся в живых евреи, около 800 человек, были собраны в одном из кварталов города. Все они были впоследствии переселены в полуразвалившийся замок Радзивиллов, давший когда-то начало городу Миру, но к этому времени принадлежащий князю Святополк-Мирскому, давно уже покинувшему Польшу. Замок превратили в гетто, но несколько позднее.