Почему я ненавижу фанфики (СИ)

— Не нужно было вот этого… — он показал голову Дане, — чтобы понять, насколько…

— Просто расскажи, что Увидел.

Даня сделал ударение на «увидел», потому что понимал, что в случае с Дементьевым речь идет не о личных качествах и не о внешности. Лёша умел смотреть на человеческую изнанку и только он мог объяснить, что его привлекло.

— У него удивительное восприятие мира, — тихо начал он. — Никита изучает всё, с чем соприкасается — неосознанно, но Полностью. Словно слепой, хотя прекрасно видит. Его взгляд всегда гуляет и цепляется за всё, как у ребенка. Липнет ко всему, кроме людей. Никто бы не удивился, увидев такое у художника, разгуливающего по Лувру с альбомом, понимаешь? А он выглядит как полный отморозок. Но смотрит на всё, что создают люди, словно влюблённый.

Лёша перевел дух, но даже после паузы заговорил взволнованно, прыгая с мысли на мысль.

— Он пропускает через себя, впитывает в себя. Глубоко, так глубоко, что… конца и края не найти. Запоминает через прикосновения. У него есть трехмерная карта мира в голове. Безошибочно-точная. Невероятная чувствительность, заглушаемая всем, чем только можно такую заглушить. Просто… у меня даже от наших разговоров в висках такая… тяжесть. Поверь, лучше не испытывать на себе его «исследование», а если испытал — даже дышать больно. Как будто через мясорубку протащили, все страхи, все чувства вылезают наружу. И может, это и есть причина его незаинтересованности в людях, просто способ оградить и оградиться. Он боится себя. И потому разрушает.

Лёша выдохся и прикрыл глаза. Добавил:

— Звучит, как бред сумасшедшего…

— Я тебе верю. Никита с самого начала показался мне темной лошадкой. Он какой-то слишком не от мира сего. Самый странный отморозок из всех. Поэтому я переживал за Костю.

— Костя слишком «прозрачный», чтобы ему было хреново, как мне.

— То есть?

— У него нет никакой темной стороны. Тебе с ним повезло. Такую непосредственную искренность редко где встретишь. Я ни разу не Видел, чтобы Костя имел за словами другой смысл. Поэтому с ним ничего не случится.

— А Никита другой, да?..

— Он умеет создавать образы. Если бы захотел сделать из себя замкнутого ботаника или главаря какой-нибудь банды — все бы поверили. И все верят в его отмороженность, даже я сначала купился. А потом оказалось, всё, что снаружи — одна огромная ложь. Вот пример: он курит только потому, что до миллиметра знает форму сигареты, знает структуру бумаги, хочет всегда иметь при себе что-то абсолютно понятное и знакомое. И это единственная вещь, с которой он не выглядит странно везде и всегда. Просто один из способов держаться за реальность и не уплыть куда-то — чувствовать её в пальцах.

— У вас что-то было? — осторожно спросил Новиков.

— Да.

— Потому что он захотел? Это была очередная «жертва»? Не пойми неправильно, просто я не помню за тобой тяги к людям своего пола.

— Я вообще за собой тяги не помню, Даня. В тот раз… наверное, я хотел узнать, что происходит. Не уверен, что такое может повториться, и что не может — тоже не уверен. Возможно, он умрет, а я так ничего и не пойму.

— Лёша, — голос Дани вдруг изменился. — Ты что?

Видеть, что вечно отстранённые, прохладные голубые глаза стали влажными, было слишком, поэтому Даня перевел взгляд. Он решил отложить потрясение на попозже — сейчас не время и не место.

— Где, блядь, его родители? — вдруг разозлился Лёша. — Им должны были сообщить.

— Никого похожего? — Даня огляделся.

— Нет, — сказал Дементьев таким тоном, словно сразу узнал бы любого, кто связан с Никитой кровным родством.

Родственников не было. Зато появился Костя.

Он был весь взъерошенный и издалека источал такой силы гнев, что Даня рефлекторно отодвинулся.

— Ты уверен, что стоило его звать?

— Злость твоего избранника и мертвого из могилы поднимет, так что да, стоило, — грустно улыбнулся Лёша. — Где бы Никита ни был сейчас, он почувствует.

— Какого хрена произошло? — без приветствий поинтересовался Костя, насквозь прожигая их обоих своими рентгенами.

Лёше он нравился. Костя был из числа людей, за которыми неосознанно тянешься. Такие становятся самыми успешными начальниками и бизнесменами, хотя с ними очень тяжело ужиться. Но если всё-таки получится — то руки не опустятся никогда.

Если думать о его «изнанке», то она была кристальная, буквально сквозная. Абсолютно открытая со всех сторон. Сила и уязвимость.

Мысль шла сама собой, поэтому пока Даня вводил Тесакова в курс дела, Лёша пытался уловить связь, которая притащила Костю сюда. Он был связан с Никитой. И при этом не увяз в нём, как в смоле, значит, возможно, он тоже кое-что понимал.

— Костя, — позвал Дементьев, — почему ты здесь?

Тесаков бесновался, потихоньку создавая вокруг себя кокон ярости, так что вытащить его из этого плотного тумана было жизненно важно.

— Никита — мой друг, — сказал он. — Но, ей-богу, пусть только придёт в себя. Убью нахрен. Снова.

— Почему, как ты думаешь, он это сделал?

На какое-то мгновение их троих скомкала больничная суетливая тишина. Врачи куда-то побежали, и Костя проводил их встревоженным взглядом.

— Болен саморазрушением, — емко ответил он, слегка успокоившись. Мыслительный процесс сводил на нет эмоции. — Он сам так говорил — пустота… но я надеялся, что жажда жизни в нём сильнее. И я ошибался.

Он сел рядом с Даней.

Медсестра, пробегая мимо, сделала ему замечание насчёт бахил.

У смерти есть лицо. Совершенно точно есть. Холодное, спокойное, внимательное.

Смерть намного приятнее чумы. Её даже можно назвать симпатичной.

Правда, что может быть прекраснее возможности никогда больше не вставать с утра ради какой-нибудь бесовщины вроде учебы или работы? Что может быть замечательнее, чем знать, что страх позади и никто больше не причинит боли?

Что может быть прекраснее покоя?

Никита открыл глаза. Неугомонный мир давил — трубкой в пищеводе, лекарственным воздухом в лёгких, ярким до рези светом, чьими-то руками и громкими голосами. Мир тормошил и заставлял, гнал и будил, тащил назад, вцепившись в его тело железной хваткой. Чем-то острым. Наверное, крюками. Точно такими же, как в слове «рецепт».

Было больно. Но что хуже — ужасно, до тошноты обидно. Реальность хохотала над ним, давясь слезами и орала: «Даже умереть нормально не можешь, н-е-у-д-а-ч-н-и-к!»

Возня длилась невыносимо долго. Кто-то что-то делал. Постоянно сменялись бинты, вешалась новая капельница, вкалывалась игла, менялся компресс, извлекалась трубка. В какой-то момент Никита решил, что ненавидит всё это даже сильнее чеснока.

А потом он пришёл в себя.

Через сколько-то смен бинтов его переместили в другую палату. И туда пришёл Лёша.