Борис Мир - Данэя (СИ)

Конечно, метеоритная опасность не настолько велика. Метеорит, погубивший Лала, почти уникален: следов падения подобных – единицы. Здесь – не Луна, начисто лишенная атмосферы: газовая оболочка, в которой из-за отсутствия свободного кислорода не сгорают метеориты, тем не менее успевает значительно погасить их скорость. Космическая пыль и мелкие метеориты практически не опасны, более крупные – слишком редки. Они почти избавились от страха перед ними: не одевают скафандры-панцири – считают, что достаточно легких, из мягкой пленки.

Но – всё равно – где-то еще жив страх вообще, сохранившийся с момента гибели Лала. И ребенок здесь? Что еще тут может произойти – неизвестное, непонятное, неотвратимое? Они не имеют права дать появиться ребенку на свет, чтобы подвергнуть его стольким опасностям! Здесь – не Земля!

Но на Земле сейчас такое – абсолютно невозможно: это ясно и ей. Поэтому Лал и не видел другого выхода.

И всё-таки, это безумие: Дан должен понять. Каждый из них вправе рисковать – но только собой и товарищем, взрослыми – но не ребенком: маленьким, беспомощным, беззащитным.

Как тот, которого ей дала подержать Ева. Если бы это было возможно на Земле! И мига не думала бы. Но здесь – в чужом, враждебном мире. После страшной гибели Лала.

Как ей отстоять свою правоту? Дан – не Лал: он не будет, не сможет, как тот, столько же времени молчать.

... Проходя к себе, Эя увидела, что дверь каюты Дана закрыта неплотно. Оттуда доносились негромкие скрипучие звуки.

Эя остановилась, вслушиваясь. “Скрипка”, вдруг догадалась она, “скрипка Лала”. Дан не прикасался к ней до сих пор: не было времени, и не оставалось сил, ни физических, ни душевных. А сегодня он взял ее в руки; взял как знак того, что ничего не забыл, остался верен.

Отрывистые, робкие звуки – как вызов ей, отрекшейся. Эя тихонько прошла к каюте Лала, где на подстилке спал Пес. Она наклонилась погладить его; он резко мотнул головой, почувствовав ее руку, вскочил и встал, враждебно, как ей казалось, глядя на нее.

Она ушла в свою каюту. Отрывистые звуки скрипки будто царапали сердце. Лицо её было смертельно бледным; молча лежала, до крови закусив губу.

Скрипка умолкла.

– Эя! – послышался его тихий зов. Она не откликнулась, хотя прекрасно слышала через оставленную не притворенной дверь. Он не повторил зова; должно быть, просто хотел проверить, не спит ли она. Эя слышала его шаги: они удалялись – он шел не к ней.

Тишина – мертвая, напряженная, бессонная. С воспаленными глазами, с горящей головой.

И вдруг каскад звуков обрушился на нее. Дан играл в салоне Апассионату. Звуки навалились на нее: они обвиняли, безжалостно били, требовали. “Отбрось сомнения и страх – и ради великой цели сверши трудный подвиг!” Умерший много веков назад Бетховен звал, и звал недавно погибший Лал – их голосами говорил Дан.

Музыка оборвалась внезапно.

– Нашел! – услышала Эя.

Снова прозвучали шаги Дана. Все стихло.

Совершенно обессиленная, она незаметно уснула, провалилась в небытие.

25

Эя спала недолго. Проснувшись, увидела на экране: “Записка”. Она спешно включила воспроизведение.

“ Я улетел ко Второй пещере. Жду там.

Очень прошу тебя до встречи со мной посмотреть пьесу Ибсена "Бранд".

Не торопись.

Дан”

Ее неприятно кольнуло, что написано буквами, а не записью его лица и голоса.

Ну, хорошо! Причин отказаться выполнить эту его просьбу нет.

Она не спешила: сделала зарядку, приняла душ, поплавала в бассейне, позавтракала вместе с Псом. Надев скафандр, отправилась через озеро к посадкам.

Распустилась еще одна почка. Она втянула носом горьковатый аромат. Было на редкость безоблачно: “солнце” светило вовсю, согревало, ласкало кожу. Под прозрачным куполом дышалось легко: было достаточно кислорода, выделяемого интенсивно работавшим оксигенизатором – пленки, ярко освещенные, подавали к нему много энергии. Эя минут пять посидела на “солнышке”, чуть даже не задремала. Потом, вздохнув, надела шлем, застегнула скафандр и направилась обратно.

... Она уселась в кресло, включила стереоустановку и сделала вызов. Погас свет в салоне.

Генрик Ибсен, “Бранд”. Пьеса, которая входила в учебную программу лицея. Она ее помнила очень смутно. Основная мысль пьесы ей показалась тогда сама собой разумеющейся, но большинство ситуаций – совершенно непонятными. Сейчас она смотрела её другим глазами.

Священник глухой горной деревушки, сурово и неумолимо требовательный: к себе, окружающим, собственной матери. Ради выполнения долга жертвует он ребенком и женой. Собственным примером ему удается увлечь за собой людей. Но противостоящий ему Фогт, олицетворение пошлой житейской мудрости, ложью о “миллионном вале трески” добивается, что люди оставляют Бранда. Под конец с ним только сумасшедшая Герд, они вместе гибнут в снежной лавине.

Она смотрела долго: эта пьеса когда-то шла в театре два вечера. Сделала лишь короткий перерыв, чтобы немного подкрепиться.

“Все – или ничего!” требует Бранд от всех. Из-за этого становится он престом, священником, деревенской церкви. Отказывает в посещении умирающей матери, желающей в искупление грехов пожертвовать лишь часть имущества – не все. Отказывается уехать, чтобы спасти сына, больного от нехватки солнца в мрачном ущелье: “Разве престом не был я?”

Нет, нет – он не слепой фанатик: его вера, его стремление видеть людей совершенными, цельными, прекрасными заставляют его идти на эти страшные мучения, когда теряет он самых дорогих людей.

Умирает сын, умирает жена. И он не смог победить. Но его больше страшило другое – отсутствие стремления к высокому, прекрасному: “Не то – что не могли, а то – что не хотели!” Непрерывный путь к идеалу – вот смысл жизни.

Но еще в большей степени Эю волнует образ Агнес – жены Бранда. Юная, счастливая, она, встретив Бранда, покоренная его духовной силой, убежденностью, оставляет своего жениха, будущее с которым было ясным, без тревог. Она рядом с Брандом в глухой деревушке среди темных мрачных гор.

Рожденному ею ребенку не хватает солнца, он чахнет. Надо уехать, чтобы спасти его. Бранд согласен, – они уже готовы в дорогу, она выходит из дома с закутанным ребенком на руках. Но крик сумасшедшей Герд “Прест сбежал!” сразу останавливает Бранда – он не в праве бросить свой приход. И Агнес остается – она должна быть там, где и он.

И умирает их ребенок. Печально перебирает Агнес вещи своего потерянного сына: шапочку, пальтишко. В их засыпанный снегом дом заходит цыганка с полуголым ребенком и, увидев детскую одежду, выпрашивает ее. Агнес отдает вещи, дорогие как память о ее ребенке. Но хоть что-нибудь хочет оставить она на память себе. А цыганка просит, и Бранд говорит: “Все – или ничего!” И Агнес отдает последнее – без остатка. Уходит цыганка, унося вещи с собой. Покой и просветление овладевают Агнес, но силы покидают ее. Бранд остается один.