Георгий Левченко - Сон разума (СИ)

В глаза бросилось другое: народ, по сути, собравшийся случайно и именно по этому поводу, как раз таки очень мало его обсуждал, все, по преимуществу, говорили о чём-то другом, совсем постороннем, из своей повседневной жизни. Да, были и те, которые качали головами, сочувствовали, некоторые женщины чуток всплакнули, были и те, кто ругался, видимо, тоже из своеобразного сопереживания, но у меня постоянно присутствовало ощущение, что не это для них сейчас главное, не для этого они здесь собрались. Только одна молоденькая девочка, не очень, впрочем, складная, сильно рыдала; по-моему, её пару раз пытались увести, а она не поддавалась, вырывалась, но никуда не бежала, просто стояла, однако потом всё-таки удалили, на глаза та мне попадалась лишь пару раз. На самом же деле (я осознал это лишь несколько часов спустя), там во всём сквозило смутное, тёмное, неопределённое ощущение, что произошедшее хоть и плохо, досадно, обидно, трагично, но всё равно хорошо: хорошо, что он так умер, хорошо, что у них с той девочкой ничего не получилось, хорошо, что теперь она осталась одна, хорошо, что мы все сейчас вот так стоим и это обсуждаем. Я не хочу и не буду строить из себя оскорблённую невинность, тем более на своих же глазах, отгораживаться от толпы только постольку, поскольку понял, что именно её объединяло, однако такого острого омерзения я никогда ранее не испытывал, ведь мне действительно было плохо, я действительно сожалел, хоть поначалу и очень смутно, в общем и целом, теоретически, так сказать. А ведь начал было думать, что окончательно очерствел и одичал! Нет, тут нечто совсем иное, не прав я был, когда думал, что невозможно узнать, у кого что в душе творится, ведь всё как дважды два: везде одно и то же, трусость, ложь и безразличие, только по-разному, масштабы другие, кто во что горазд. Это не я столь неудачно влип, не я один жил невпопад, это оно вообще так происходит, чуть кто не в серой середине стоит. Можно сюда свалить до кучи ещё и самолюбие, униженность и мнительность в совокупности со слабым умом порождают неоправданное болезненное самолюбие и как следствие агрессию против всего вокруг, задавленную, из-под пола, подвальную, самую жестокую изо всех, что только могут быть. На поверхности же остаётся лишь видимость, сплошная видимость и резонёрство в том, что и как должно быть, что и как хотят представить, чтобы шаблон, которым мыслят, был единственно верным, лишь чванливая игра, и главное в ней, чтобы всё подчинялось её правилам, она просто-таки жаждет подменить собою жизнь, стать самой жизнью, поскольку в спеси своей не терпит ничего существенней себя, ничего настоящего. Пусть я преувеличиваю масштабы, желая выгородить свою беспомощность, но ничего не выдумываю, сегодня мне пришлось вдоволь на неё насмотреться, слишком живы ощущения того, как подобное может войти в привычку, стать хорошим тоном и общепринятым правилом, так что глубже переживать по этому поводу просто бесполезно.

Могу прибавить странное наблюдение, сделавшееся сразу при первом же взгляде на место происшествия, которое, впрочем, находится в связи, очень даже в связи с предыдущим: помимо сожаления в уме промелькнула почти издевательская мысль о том, сколько всё-таки нужно иметь внутри всякой дряни, в физиологическом смысле, чтобы в результате быть человеком. После него (наблюдения) почему-то стал сильно жалеть самого себя – чего-то я недопонял, недосообразил и вдруг почувствовал чрезвычайную растерянность, будто вывалился из машины посреди пустынной местности, она поехала далее, а я стою и испуганно озираюсь вокруг, не зная, что мне делать дальше. Мне стало не по себе от этой жалости – это видимо, один из тех упадков сил, во время которых жизнь превращается в пустой звук, будто не кто-то другой, а именно я размазан по рельсам на добрый десяток метров, к тому же мои останки лежат в необычной идиотской позе, и все на них глазеют. Почему я воспринял всё так близко к сердцу? И, главное, почему смысл этой обрывочной мысли о человеке как результате в том числе и природной непосредственности ускользнул от меня, ведь в ней чудилось нечто существенное, можно сказать, всеобъемлющее, что жизнь, например, не исчерпывается лишь чем-то одним, а необходимо быть и тем и другим и третьим, должна быть система ценностей, а не, прости господи, одна главная? – Это сейчас я пытаюсь её догнать, выражая словами мимолётное ощущение, однако даже тогда, когда она промелькнула в уме, то выглядела гораздо живее, красочнее, понятней, чем теперь, и звучала приблизительно так: если исчезает всё, то не исчезает ничего, остаётся хоть и не по-прежнему, но неизбывно обновляясь. Яснее я сформулировать её не могу. А закончилось тем, что захотелось всё и мгновенно исправить, с детской наивностью и настойчивостью, уничтожить дурное, ненужное, тяготящее душу самим фактом своего существования, и не только здесь и сейчас, но везде и всегда, чем, собственно, я и успокоился, т.е. одним намерением, благим, однако настолько безопасно-общим, что о его исполнении, даже о возможности его исполнения, беспокоиться, стало быть, совсем не стоит.

Вечером, когда нервы мои успокоились и на душе воцарилось некоторое подобие затишья, остановился я на мысли (и далеко не в первый раз) о значимости разнообразных случайностей в жизни. Ничего патетического или грандиозно на ум не пришло, как может показаться на первый взгляд, наоборот, всплыли какие-то мелочи, глупые происшествия, казусные ситуации и т.п., которые, тем не менее, имели определённые последствия лично для меня и не для кого другого. Произошёл со мной, например, один случай лет так 10-11 назад, тоже, кстати, летом. На тот момент ничего кроме работы в голове я не имел, к должности среднего начальничка подбирался, заместителем пока трудился, деньги пошли неплохие, живи – не хочу, а по-молодости-то, сравнительной уже, конечно, так тем более, вот и решили мы с женой в отпуск за границу съездить не как раньше по Египтам да Турциям, а посерьёзнее: в Италию, Испанию, на юг Франции. Она, до сих пор помню, тогда в большой энтузиазм вошла, сама вызвалась организовывать, по тур-агентствам бегать, путёвки подходящие подыскивать, и в конце концов нашла – не много не мало – на Канарские острова, что, правда, уже не бог весть какая редкость, однако в то время всё ещё было экзотично, да и цена у них несколько заоблачной оказалась, а я к большим деньгам в те времена пока не очень-то и привык, но позволить себе их мы могли. Ну и что? Приехали – курорт как курорт, море как море, пляж как пляж, чему я, честно говоря, чрезвычайно удивился, по неопытности ожидая нечто сверхъестественное. Вот тут надо бы по-подробней разъяснить: как и все молодые и амбициозные люди с узким взглядом на жизнь я страстно жаждал пролезть в «элиту», стать если и не первым, то далеко не последним человеком в этом мире, наслаждаться лучшим из того, что в нём есть, и проч. и проч. О власти, правда, я тогда не помышлял (и теперь, наверно, вряд ли помыслю), во главе угла для меня стоял комфорт, удовлетворимость всех желаний, ведь в детстве и юности был не очень-то избалован вниманием, так что хотелось наверстать, причём наверстать хотелось в том числе и из-за наивного неведения, что чем больше буду зарабатывать, тем меньше останется времени, чтобы тратить. И хорошо, если бы этим всё исчерпывалось, однако к моему позору тут был и ещё один немаловажный момент: я искренне полагал, что комфорт – ещё не последняя инстанция, что к нему само собой прилагается нечто более существенное, некий аристократизм, что ли, объединяющий всю элиту, в которую мне так хотелось пробиться, и каким-то совершенно неведомым образом возвышающий её надо всеми остальными – мысли сопляка и молокососа, а, может, и никчёмного лакея, но душой кривить не стану, я действительно так думал.