Георгий Левченко - Сон разума (СИ)

Как-то раз среди ночного сумбура в полудрёме у Фёдора вдруг мелькнула мысль, надолго потом утвердившаяся в голове. Ему неожиданно подумалось, что теперь было бы лучше, чтобы она, предмет его недавней страсти, умерла, и любовь осталась только теоретической, идеальной, однако определить, кто именно имелся в виду, оказалось невозможным – образ её так чётко отделился от обоих своих воплощений, что зажил самостоятельной жизнью в его сердце. Этим, пожалуй, и можно объяснить некоторое душевное успокоение, отход на второй план любовных переживаний и выход наружу размышлений о своём будущем, которые теперь казались важнее, к тому же исчезли мечты, а на их месте появилась уверенность обладания, однако чем – не понятно. Всё, что у него сейчас оставалось – это воспоминания, которые он праздно перебирал то так, то сяк, отнюдь не тешась иллюзиями их значимости, но часто и резко обрывался на полуслове, увлечённый новым проектом, по которому предполагал строить свою жизнь, однако далее устремлений и даже полуустремлений дело в итоге не доходило. В конечном счёте с мыслями о будущем сложилась довольно интересная ситуация: Фёдор пытался отыскать универсальный ключ, который подошёл бы ко всякой двери, ведущей в желаемом направлении, иногда даже соглашался жить прежней жизнью, но только самому быть в ней другим, предчувствовал его суть, предчувствовал, в чём могло состоять то последнее для него слово, после произнесения которого всё встало бы на свои места, однако ощущал себя настолько бессильным и бесплодным, что всякую решительность на данном пути считал наивным ребячеством, постыдной заносчивостью, вследствие чего очень скромничал, ленился, а то и страшился в отношении результата.

Несколько вечеров кряду просидел Фёдор за кухонным столом, старом, сильно шатавшимся и не раз уже перекрашенным в грязно-белую неприятную, скользкую на ощупь краску, перелистывая свои записи и частенько удивляясь, насколько внешнее может не соответствовать внутреннему. Он созрел для взгляда назад. В воспоминаниях всё представлялось несколько иначе, нежели так, как было записано «по горячим следам», они выглядели более цельными и ровными, безо всяких мелких подробностей и чувственных эксцессов. Некоторые сцены, в основном очень эмоциональные и личные, и сейчас, конечно, будто стояли перед глазами, однако в данный момент он бы не стал рассуждать о них так, как тогда. Много рваного, непонятного, тёмного, часто повторяющегося встречалось в его записках, кое-где Фёдор слишком велеречиво старался выразить совсем простые вещи, а кое-где чему-нибудь замысловатому уделял лишь пару слов. Очевидно, это было лишь следствием того, что именно оно и ни что иное волновало его тогда, в ту минуту, однако за всем проглядывало общее направление, присутствовал безусловный прогресс, правда, недоделанный, незавершённый, везде торчали обрывки, недомолвки, иногда просто злящие своей очевидной несуразностью. Пару раз Фёдор предпринимал попытки что-то исправить в своих записях, переделать, перекроить, чтобы важное выступило на первый план, но у него не поднималась рука: помимо эгоистической жалости к собственным трудам, наличествовала и вполне здравая мысль, что и сейчас он может быть не совсем объективным, приняв какую-нибудь сущую безделицу, которая вдруг показалась чрезвычайно важной, ценнее действительно стоящей вещи, и тем самым нарушить и ход своих предыдущих размышлений, и ещё более запутаться в будущем. В конце концов он положил впредь непременно сохранить форму, а что же касается содержания, то оно казалось ему несамостоятельным, т.е. не субъективным, оно должно было найти свой исходный пункт вовне, чтобы в итоге стать справедливым и для него самого. По крайней мере, так или почти так он сейчас рассуждал, стараясь быть по отношению к себе максимально объективным. Кроме того, некоторое самодовольство нет-нет да и проглядывало в его глазах во время перелистывания дневника, порой Фёдор искренне и мелочно гордился своей затеей запечатлевать ощущения такими, какими они возникли, чтобы вдоволь потом подглядывать за собой со стороны, будто это было его личным изобретением.

Но, как уже было сказано, по приезде сюда он завёл и другое чтение. Со временем отвычка от него и чувство, что отупел донельзя от нагромождений официальных выражений, прошли, буквы вполне сносно складывались в слова, слова во фразы, фразы в предложения, в коих уже понимался смысл, образы сливались в единую картину, в которой оказывалось возможным пока ещё не без труда разглядеть идею произведения. В конце концов он осознал, что не так уж и глуп, что способен ещё мыслить и понимать нечто большее, чем, например, «максимизация рублёвой выручки от экспортных контрактов в третьем квартале текущего года в условиях широкомасштабных валютных интервенций Центрального банка на открытом рынке» и проч., так что не без самодовольства ощутил в себе вкус к чтению и начал подумывать о знакомстве с несколько большим числом книг, чем те 4, которые у него сейчас имелись. Но главным всё же было то, что во время него Фёдор переставал чувствовать себя отделённым от мира, оторванным, одиноким и исключительным, заключённым в свою скорлупу, и то же самое не боялся приписывать другим, постепенно осознавал, что всё или почти всё уже когда-то, с кем-то и где-то происходило, в литературных персонажах находил сходство с самим собой, если и не полное, то хотя бы частичное и вполне обыденное. Собственная натура, вынесенная за пределы своей индивидуальности словами постороннего человека, как ни странно, но именно так и обретала ценность и уникальность, поскольку только таким образом можно было её сравнивать с другими, она не варилась в своём соку где-нибудь в потаённой глуши сознания, а лежала на виду, утверждая себя, свою самобытность, и никакого насилия, никакого самоуничижения в этом не заключалось, она виделась такой, как есть, вследствие чего оказалось необходимо принимать её таковой, какова она суть. Оно (ощущение объективности собственной жизни) было замечательным и волнующим, вдохновенным чувством, двойственным в единстве своего объекта и субъекта, весьма редкостным в нынешнем его состоянии и потому ценным своей цельностью. Почти откровенность, почти прозрение, разрешение всех исканий, почти то ускользающее последнее слово, после произнесения которого всё становится очевидным, почти «остановись мгновенье…», но именно не мгновенье, а нечто твёрдое и уверенное, без вопросов и экзальтаций, нечто непреходящее, сравнимое с общностью в движении, в коем находит своё место всякое отдельное, единичное, бренное. Иногда Фёдор предчувствовал и ещё один общий момент, чуть поменьше и более разнообразный, относящийся собственно к личности, единство в палитре человеческих переживаний, в их предсказуемости, предопределённости и однозначности, однако далее неясных образов ничего из того пока не шло.