Георгий Левченко - Сон разума (СИ)

Я не из тех, кто испытывает прямо-таки идиотскую веру в то, что всё в их жизни закономерно, однако всему своё место, не знаю, правда, как, но следует чётко разграничивать, в какой мере тот или иной момент жизни, та или иная черта характера или поступок или убеждение есть следствие случайности, а в какой необходимости. Разумеется, будь обстоятельства моего существования иными, и я был бы другим, но кое-что должно оставаться неизменным несмотря на превратности судьбы. Однако оно – лишь форма, что, конечно, уже хорошо, но всё же надо выколупать ещё и содержание, суть необходимости моей натуры, пусть отрицательную, как неспособность к тому-то и тому-то, что несоизмеримо сложнее самого факта поисков и тем драгоценней.

И как бы там ни было, но на этом пути связь с определёнными жизненными ситуациями всегда придаёт уверенность мыслям: через них можно угадать себя со стороны, понять, что то было не просто плодом твоей оторванной от реальности фантазии, но осязаемой действительностью, связной системой, краешком бытия. А через него можно дойти и до понимания себя как всего лишь части целого, которая всегда может невзначай выпасть, которую всегда можно заменить или просто выбросить, однако твоё счастье как раз таки в том и заключается, что сейчас это именно ты и именно здесь, почему и случайность бывает разная, не только негативная. Есть, правда, опасность впасть в отрицание собственной личности, воли над поступками, т.е. обезразличить их сущность, которая, на самом деле, не имеет никакой связи ни со случайностью, ни с необходимостью, а, скорее, с их характером, с формой неизбежности обеих, и возникает как следствие неверия в свои силы или незнания своих желаний (собственно, в этом состоянии я и пребывал до недавнего времени), однако обязательно возникающая при сём дисгармония рано или поздно даст о себе знать жесточайшим кризисом ценностей, выхода из которого только два: восторженный мистицизм или мрачный реализм. Короче говоря, доводить до этого не стоит. А пока… пока я, кажется, нить потерял, надо ложиться, заря скоро.

Дни шли своим чередом, сменяя друг друга с унылой обыденной постоянностью, размеренно повторяясь в каждой отдельной чёрточке, в каждом восходе и закате, в жаркой солнечной безветренной погоде, в безмолвных душных ночах с трелями цикад и криками ночных птиц, делавших их ещё безмолвнее. Быт свой Фёдор организовал весьма сносно, некоторым образом втянулся в него, чтобы излишне не переживать по мелочам, и завёл, между делом, одну удивительную для городского жителя привычку – умываться по утрам холодной водой, что, безусловно, и было бы полезным, если бы в его нынешнем состоянии просто не добавляло ему соплей, но не смотря на это он всё равно с удовольствием выполнял ритуал, кряхтя и морщась, чем несколько сбивал жар и взбодрялся после душного сна. Из жилища Фёдор выходил редко, но надолго, ему чудилась незримая грань между ограниченной завершённостью помещения, в котором успел обвыкнуться, и тоже ограниченным, но беспорядочным пространством вокруг, и переступить её стоило некоторых психологических усилий, поскольку в доме самочувствие его улучшалось, однако постоянно чего-то недоставало, что-то беспокоило, теребило душу, хоть и подыскать занятия не составляло никакого труда. Почему он иногда даже в самый разгар дня долго бродил среди скучных, успевших примелькаться пейзажей, потея и задыхаясь, с красным лицом и прищуренным взглядом, и в который раз не находил в них ничего нового, а тем более того, что гнало вон из комнат, однако возвращаться всё равно не хотелось. Во время этих долгих прогулок, оказавшись наедине с самим собой где-нибудь далеко в поле или на пустынном берегу реки, его не покидала мысль, что, собственно, ему следует делать дальше, нет, не вернувшись через некоторое время в дачный домик, а в жизни в целом, причём в такой задумчивости он доходил туда, куда бы сознательно иной раз и побоялся из страха заблудиться. Кончится отпуск, быть может, раньше этого уйдут некоторые нынешние размышления, ощущения, и плохие, и хорошие, и опять пустота, опять наезженная колея, а потом возникнет желание чем-нибудь заполнить свою жизнь, которое он наверняка осуществит, от чего не получит ни малейшего удовлетворения, затем вновь произойдёт нечто вполне естественное, но невозможное, однако тогда ему уже исполнится не 40, а 60, т.е. менять что-либо будет поздно. Таким образом, Фёдор твёрдо остановился на выводе, что ему надо решать всё сейчас, и это не было чем-то надуманным и праздным, теперь он отчётливо понимал, почему Настя пошла тогда на безумное выяснение отношений, только её цели не были его целями, и мог только позавидовать, что она знает, чего хочет, ведь сам похвастаться этим был не в состоянии, да ещё посочувствовать, что та, не достигнув их, столь дёшево себя разменяла пусть и на время. В голове у него твёрдо укоренилась мысль, что он совершенно не хочет возвращаться туда , обратно, к тому, к чему так привык, что было его жизнью, по сути, им самим; Фёдор испытывал мистический ужас перед той естественно сложившейся определённостью, к которой теперь не имел никакого отношения, которая стала абсолютно чужда и в то же время висела над головой неотвратимой угрозой бесконечных метаний впотьмах и насильно отобранного счастья. Возможно, именно этот страх сейчас и удерживал его здесь в то время, как состояние здоровья постепенно, но неотвратимо ухудшалось: на следующий день становилось хоть не намного, но тяжелее, чем в предыдущий, он вполне мог снести это изменение, не предполагая каких-либо обострений, успокаивая себя именно незначительностью шажочков, которыми оно происходило, и которые, однако, неотвратимо накапливались. Фёдор боялся, что если уедет отсюда, пусть и не обратно, а в любое другое место, то потеряет путеводную нить, которую он только-только нащупал, ещё не понимая, к чему она приведёт, и потом, на новом месте, придётся начинать сначала – настолько хрупким и неопределённым было его нынешнее состояние. К тому же он надеялся на свой организм, который вот уже более 20 лет не беспокоил его серьёзными болезнями. Но… но сейчас чувствовался надлом, переворот, глобальный и беспощадный, ведь все эфемерные душевные переживания последних месяцев порой несли на себе печать физических страданий, от которых истощаются духовные силы. Казалось, он намеренно перестал замечать некоторые нюансы происходящих с ним перемен, поскольку те отвлекали его от главного пункта, и это уже было сознательным выбором. В любом случае, речь пока не шла о полной немощи и смертельной угрозе.

Никаких особых событий с ним не происходило, ничто не отвлекало от размышлений, чувства обострились, рефлексия достигла крайней степени, и случись что сейчас, оно бы глубоко его потрясло, оставило неизгладимый след в душе, так сильно Фёдор оторвался от внешнего мира и оказался перед ним почти беззащитным. Чем более он был одиноким, тем более фантастичными и несуразными становились его мысли, временами, чаще всего по ночам, они походили на спутанный лихорадочный бред, когда, засыпая в кровати, ему в голову вдруг вскакивал какой-нибудь странный вопрос: какого, например, цвета были обои в зале квартиры его бывшей жены, когда они там ужинали в первый и последний раз. И Фёдор мучился ими часами, хотел, но не мог заснуть, всё вспоминая и вспоминая ответ по большей части безуспешно. А если вдруг случалось ассоциативно его найти, то дело становилось ещё хуже, сразу вставал другой и каждый раз один и тот же: почему именно это, а не что-либо иное пришло ему в голову, почему вспомнилось данное обстоятельство, а другое забылось, и не может ли то быть чем-то особенным, что, быть может, он не смог разглядеть в своё время. Но источник этого был один: Фёдор надеялся, определённо надеялся на нечто неуловимое и в то же время естественное, он бессознательно пытался что-то с чем-то связать, чтобы создать видимость цельности, непрерывности собственной жизни, в которой всё умещается, находит своё место и есть лишь её часть, но не сама довлеет над ней. Как бы там ни было, но каждый раз после таких ночей, он горячо укорял себя за то, что так поздно ложится спать, божился, что впредь будет всё иначе, однако на следующий день делал то же самое – слабость характера, не более.