Дот Хатчисон - Сад бабочек (ЛП)

* * *

– Если моя комната не пострадала, мне можно будет забрать фигурки? И коллекцию оригами. И… в общем, все.

– Мы узнаем, – уклончиво отвечает Виктор, и она вздыхает.

– Почему «Антигона»? – спрашивает Эддисон.

– Антигона мне всегда нравилась. Она сильна, отважна и изобретательна, и ее не так просто сломить. Она хоть и умирает, но сама выбирает смерть. Ее приговаривают провести остаток жизни замурованной в гробницу, а она говорит: идите к черту, я лучше повешусь. А потом ее суженый, узнав о ее смерти, приходит в бешенство и пытается убить собственного отца. Потом он, конечно же, тоже умирает, ведь это, черт возьми, греческая трагедия. А греки и Шекспир так любили убивать персонажей… Хороший урок. Всё умирает. – Инара кладет фотографию на стол и накрывает ладонью. Виктор сомневается, что она осознает это. – Но если б я знала, что Блисс придет ко мне, то взяла бы что-нибудь другое.

– Почему?

– Антигона, казалось, воодушевила ее.

* * *

Я читала, а Блисс расхаживала вокруг, срывала листья с веток и рвала их на мелкие кусочки. В итоге ее путь можно было проследить по зеленым обрывкам. Она ворчала и ругалась на ходу, поэтому я даже не смотрела на нее, пока Блисс вдруг не затихла.

Она стояла на самом краю скалы, раскинув руки в стороны, и носки ее ног чуть выступали за край. Там, где черное платье было открыто, бледная кожа мерцала в свете луны.

– Я могла бы прыгнуть, – прошептала она.

– Но не прыгнешь.

– Могла бы, – упрямилась Блисс, и я покачала головой.

– Но не прыгнешь.

– Прыгну!

– Нет, не прыгнешь.

– Это еще почему? – Она развернулась ко мне, уперев кулаки в бедра.

– Потому что нет гарантии, что ты погибнешь, а если покалечишься, то, может быть, не настолько, чтобы он тебя убил. Тут не так уж высоко.

– Эвите хватило и меньшего.

– Эвита сломала шею о ветку. Тебе вряд ли посчастливится. Если попытаешься, у тебя ничего не выйдет, и отделаешься парой ушибов.

– Дерьмо! – Блисс опустилась рядом со мной на камень, спрятала лицо в ладонях и заплакала. Она провела в Саду на три месяца больше, чем я, – двадцать один. – Почему нет другого способа?

– Йоханна утопилась. По-твоему, это легче, чем броситься с вершины?

– Пия говорит, что не выйдет. Он установил сенсоры по краям. Если уровень воды поднимется, он получит сигнал и сможет проверить камеры. Пия говорит, что ближайшие камеры вращаются, их можно направить на тех, кто плавает в пруду.

– Если дождаться, когда он уедет, возможно, тебе хватит времени, чтобы утонуть. Если тебе действительно хочется.

– Я не хочу тонуть, – вздохнула Блисс и выпрямилась, вытирая слезы подолом платья. – Я не хочу умирать.

– Все умрут.

– Значит, я пока не хочу умирать, – проворчала она.

– Так зачем же прыгать?

– В тебе нет ни капли сочувствия.

Не совсем так, и Блисс знала это. Но в каком-то смысле она была права.

Я закрыла книгу, выключила фонарик, положила все это на камень и поставила сверху грустного дракона, после чего легла на живот рядом с Блисс.

– Как же мне тут надоело, – прошептала она.

Пещера была единственным местом, где мы действительно могли уединиться. Вот я и решила, что Блисс понизила голос, чтобы нас не могли записать микрофоны. Неизвестно было, просматривал ли Садовник записи с камер и безопасно ли было говорить, даже если мы знали, что он в ту минуту не сидел перед мониторами.

– Не тебе одной.

– Тогда почему я не могу смириться с этим, как ты?

– Ты жила в счастливой семье, верно?

– Верно.

– Вот поэтому ты и не можешь смириться.

Я была счастлива в той квартире, и она в конце концов стала для меня домом. Но, до того как поселилась там, я повидала достаточно дерьма в жизни. Иными словами, повидала немало дерьма, прежде чем попала в Сад. Блисс такой жизни не знала – по крайней мере, не в такой мере. Поэтому ей было с чем сравнивать.

– Расскажи мне что-нибудь из прошлой жизни.

– Ты знаешь, что я не стану.

– Не надо личных историй. Просто… что-нибудь.

– Один наш сосед выращивал травку на крыше, – сказала я через некоторое время. – Когда я только переехала, грядки занимали лишь один уголок. Но время шло, и никто не сообщал в полицию, поэтому плантация разрослась на полкрыши. Кое-кто из детей с нижних этажей играли там в прятки. Но в конце концов кто-то стукнул на соседа. Увидев полицейские машины, он запаниковал и подпалил все эти заросли. Мы потом целую неделю были немного под кайфом и по несколько раз отстирывали вещи, чтобы вывести запах.

Блисс покачала головой.

– Даже представить не могу.

– В этом нет ничего плохого.

– Я много чего забываю, – призналась она. – Я как-то пыталась вспомнить свой адрес – и забыла, улица это была, проспект или проезд. Никак не вспомню. Северо-западная пятьдесят восьмая… что-то там.

Так вот с чего она так суетилась. Я придвинулась ближе и положила ладонь ей на руку, потому что сказать мне было нечего.

– Каждое утро, когда просыпаюсь, и каждую ночь, перед тем как уснуть, я повторяю про себя свое имя, имена родных. Вспоминаю, как они выглядели.

Я видела ее семью, в коллекции фигурок. Она лепила их столько, что никто не придавал этому значения. Но некоторые фигурки блестели в тех местах, которых Блисс часто касалась пальцами. И расставлены были таким образом, что она видела их в первую очередь, когда просыпалась, и последними, перед тем как засыпала.

Возможно, Садовник был прав, и я действительно всему придаю значение.

– Что будет, когда этого станет недостаточно?

– Просто вспоминай, – ответила я. – Просто продолжай вспоминать, этого должно хватить.

– Тебе этого хватает?

Я так и не запомнила свой адрес в Нью-Йорке. Если нужно было заполнять какие-то документы, я просто спрашивала кого-нибудь из девочек. Они всякий раз смеялись надо мной, но никогда не заставляли меня запомнить его. Я не меняла фальшивые права, потому что не знала, пройдут ли они настоящую проверку, и ограничится ли комиссия беглым просмотром.

Но я помнила Софию, как она округлилась, когда избавилась от зависимости. Помнила огненно-рыжую Уитни; помню, как смеялась Хоуп и нервно хихикала Джессика. Помнила изумительную фигуру Ноэми, чьи родители были индейцами. Помнила, как Катрин могла осветить комнату своей редкой улыбкой. Помнила яркие наряды Эмбер: узоры были совершенно несовместимые, но хорошо смотрелись, потому что она так любила их. Мне не нужно было припоминать и напрягаться, чтобы вспомнить, – они навсегда врезались в память.

Я изгладила бы из памяти лица матери и отца, бабушкины костюмы и почти всех, кого знала, до Нью-Йорка. Но я помнила их всех. Я даже смутно припоминала, как выглядели дяди и тети, и кузены. Как играла в замысловатые игры, которых толком не понимала, как позировала для снимков, которых никогда не видела. Я просто помнила всех и все.