Фредрик Бакман - Вторая жизнь Уве

По вечерам в пятницу засиживались до половины одиннадцатого, смотрели телик. В субботу завтракали поздно, иной раз – аж в восемь. Потом отправлялись по делам. Ехали на строительный рынок, в мебельный магазин или в теплицы. Соня покупала цветочный грунт, Уве приценивался к садовому инструменту. Домик у них был махонький, садик тоже, однако свободное местечко для новых посадок-пристроек находилось всегда. По пути домой делали остановку, лакомились мороженым. Соня любила шоколадное. Уве – ореховое. Каждый год мороженщики повышали цену на одну крону, и данный факт, по выражению Сони, приводил Уве в «экстаз». Вернувшись домой, она выкатывалась из кухни на махонькую террасу, а оттуда – на площадку перед домом. Там Уве высаживал ее из коляски на землю. Соню хлебом не корми – дай покопаться на грядках, что-нибудь посадить, а на ногах стоять при этом, собственно, и незачем. Тем временем Уве брал отвертку и шел в дом. Что хорошо в домашнем хозяйстве, так это то, что ремонтировать его можно бесконечно. Всегда отыщется недокрученный винтик – вот Уве и принимался его докручивать.

В воскресенье шли в кафе пить кофе. Уве читал газету, Соня болтала. Потом наступал понедельник.

И вот наступил понедельник, но Сони уже не было.

Уве и сам точно не знал, отчего превратился в сурового молчуна. Оттого ли, что стал больше беседовать сам с собой. Или же мало-помалу выживал из ума. Сам нет-нет и задумывался об этом. Выходило так, что не подпускает он к себе людей из страха, как бы память о дорогом ее голосе не потонула в гомоне их сварливых голосов.

Он нежно водит пальцами по могильному камню, словно разглаживает длинные ворсинки пухлого-пухлого ковра. Никогда не понимал молодежь, которая все ноет, что не может «найти себя». Частенько слышал эти речи от своих тридцатилетних сослуживцев. Всё скулили, как не хватает им «свободного времени», как будто работали они с одной-единственной целью: хорошенько отдохнуть от работы. Соня посмеивалась над Уве, называя «самым негибким человеком на свете». Уве не обижался. Отнюдь: по его мнению, какой-никакой порядок должен же быть. Жить по расписанию. Не менять вещи, доказавшие свою надежность. Что в том плохого?

Соня любила рассказывать знакомым, как в середине восьмидесятых, видимо, в минуту краткосрочного помутнения рассудка, Уве, поддавшись на ее уговоры, купил-таки «сааб» не синий, какой покупал испокон веков, а красный. «То были три худших года в жизни Уве», – смеялась Соня. Впоследствии Уве ездил исключительно на синем «саабе», ни на каком ином. «У других жены обижаются, когда муж не замечает новую прическу. А у меня, как подстригусь, муж днями дуется на то, что выгляжу не как обычно», – говаривала Соня.

Вот этого и недостает Уве. Чтобы все было как обычно.

Человек обязан выполнять какую-то полезную функцию. Вот и Уве всегда был полезен: уж в этом-то его не упрекнешь. Делал все, о чем просило его общество. Работал, не болел, женился, отдавал кредиты, платил налоги, жил по совести, ездил на правильной машине. И чем же общество отблагодарило его? Пришло к нему в контору и велело: иди домой – вот и вся благодарность.

И вот наступил понедельник, но у пенсионера Уве больше не было никакой функции.

Тринадцать лет назад Уве взял себе синий комби – «Сааб 9–5». А немного погодя янки из «Дженерал моторс» выкупили у шведов остатки акций концерна. В то утро Уве отшвырнул газету, после чего разразился таким эпическим потоком брани, который иссяк дай бог ближе к вечеру. Больше машин Уве не покупал. Ноги его не будет в американской машине, покуда и ногу, и все остальные его члены не положат в гроб, зарубите себе на носу. Соня, правда, прочтя статью чуть внимательней, заметила, что исторически национальная принадлежность предприятия несколько отличается от версии Уве, но это уже ничего не меняло. Ведь Уве принял решение, а решений своих он не меняет. И будет теперь ездить на старом «саабе», покуда один из них не даст дуба – либо Уве, либо «сааб». Все одно разучились путные машины делать. Напихают электроники и всякого говна, а ты потом мучайся. Все равно как кататься на компьютере. Даже перебрать самому нельзя – производители тут же начнут вонять, что «гарантия недействительна». Так что без разницы. Соня как-то пошутила, что в день, когда Уве похоронят, мотор у его машины заглохнет с горя. Может, и правда, так и будет.

А еще Соня говорила: «Всему своя пора». И частенько. Например, когда четыре года назад врачи поставили диагноз. Она простила тогда с легкостью, не то что Уве. Простила и Богу, и свету, и всему, что есть на свете. Уве, наоборот, ожесточился. Может, решил, что кто-то же должен сделать это за нее. Потому что это перебор. Потому что нельзя свыкнуться с мыслью, что все несчастья обрушиваются на ту единственную, которую ты встретил, на ту, которая точно не заслужила такой кары.

И он ополчился на весь свет. Воевал с медсестрами, бранился со специалистами, собачился с главврачами. Бился с чинушами в белых рубашках, войско которых выросло настолько, что всех и не упомнишь. Одна страховка на то, другая – на другое, одному пиши насчет болезни Сони, другому – насчет инвалидной коляски. Третьему – чтоб освободили от работы, четвертому – чтоб убедить эту клятую администрацию, что жене нужно как раз наоборот. Чтоб разрешили работать.

Но где ему было тягаться с чиновниками в белых рубашках? Где было бороться с диагнозом?

А диагноз у Сони был – рак.

«Что ж, будем жить, как получится», – вздохнула Соня. Так они и сделали. Она продолжала учить своих любимых оболтусов, покуда хватало сил. Под конец, когда совсем ослабла, Уве каждое утро довозил ее на коляске до самого учительского стола. Через год она перешла на три четверти ставки. Через два – на полставки. Через три – на четверть. Когда же пришлось остаться дома, стала писать длинные письма – каждому из своих учеников, просила звонить, как только понадобится ее помощь.

Они звонили, почти все. Тянулись к ней нескончаемыми вереницами. Однажды в воскресенье завалились такой оравой, что Уве сбежал в сарай и не выходил оттуда часов шесть. Уже ночью, когда ушли последние, Уве стал обследовать дом – хотел убедиться: не стырили ль чего. Пока Соня не крикнула: «Ты забыл сосчитать яйца в холодильнике». Тогда Уве махнул рукой. Понес ее наверх, а она всю дорогу хихикала над ним, уложил в кровать, и перед тем, как уснуть, она повернулась к нему. Спрятала пальчик в его ладони. Уткнулась носом ему под мышку.

«Бог отнял у меня ребеночка, любимый Уве. Но дал мне тысячу взамен».

А на четвертый год она умерла.

И вот он стоит перед нею и гладит могильный камень. Гладит и гладит. Словно хочет оттереть ее у смерти.

– Я возьму с чердака ружье твоего отца. Знаю, что тебе это не по душе. Мне тоже, – тихо признаётся он.