Фредрик Бакман - Вторая жизнь Уве

– Тебя что, отец не учил чинить велосипеды? – интересуется Уве, не глядя на Адриана. Склоняется над продырявленной шиной.

– В тюряге мой отец, – чуть слышно мямлит Адриан, принимаясь чесать плечо.

Глазами словно ищет черную дыру, куда бы провалиться. Уве отрывается от шины и пристально смотрит на Адриана. Тот не знает, куда спрятать глаза.

– Да тут все просто, как два пальца об асфальт, – кашлянув, бормочет Уве и жестом приглашает Адриана помочь.

Десять минут они клеят камеру. Уве говорит, что делать. Адриан молчит. Однако вникает и работает на удивление споро: руки у паренька, как оказалось, растут из правильного места, это даже сам Уве готов признать. Работают что надо, не в пример языку. Достав из багажника «сааба» тряпку, оттирают мазут, друг на дружку стараются не смотреть.

– Надеюсь, подружка твоя того стоит, – говорит Уве, запирая багажник.

Адриан не знает, что на это ответить.

Войдя в кафе, они застают там приземистого квадратного мужика в пестрой нарядной рубахе: взгромоздившись на стремянку, тот ковыряет отверткой некое устройство, должно быть, тепловентилятор, предполагает Уве. Накрашенный паренек стоит рядом, подавая всевозможные отвертки. Украдкой трет глаза, стирая следы теней, а сам косится на квадратного мужика и пугливо поеживается. Словно боится, как бы его не раскусили. Парване театральным голосом сообщает Уве:

– Это Амель! Хозяин кафе! – Слова вылетают у нее изо рта с ускорением, как туристы с водяной горки, и все, приземляясь, указывают на квадратного мужика.

Амель, не обернувшись, выдает затяжную очередь согласных, непонятную Уве, однако предположительно содержащую названия половых органов и смежных с ними частей тела.

– Что он говорит? – любопытствует Адриан.

Накрашенный мнется:

– Да фигня… Он говорит, это не вентилятор, говорит, а кусок пида…

Взглянув на Адриана, тотчас отводит глаза.

– Железяка, говорит, никудышная. Хуже только гомики, – тихо переводит он, так тихо, что расслышал его только Уве, который оказался к нему ближе всех.

Парване, напротив, не слышит, а лишь в восторге кивает на Амеля:

– Вот ведь, языка не знаю, а все равно понятно, что матерится! Да это ж ты в квадрате, Уве!

Уве явно не разделяет ее восторга. Амель, кстати, тоже. Вдруг бросив вентилятор, он указывает отверткой на Уве:

– Кощка! Туой кощка?

– Нет, – отвечает Уве.

Имея в виду не столько то, что это не его кот, сколько то, что кот вообще ничейный.

– Кощка на улиц давай! Зачем животны каффе?! – рубит Амель как топором – согласные непослушными щепками летят во все стороны.

Уве с любопытством смотрит сперва на вентилятор, застывший над головой Амеля. Потом на кошака, развалившегося на барном стуле. Потом на ящик с инструментами в руках у Адриана. Потом снова на вентилятор. И снова на Амеля.

– Да починю я твой вентилятор. Отстанешь тогда от кота?

Предложение звучит не как вопрос, а скорее как утверждение. Тут на пару мгновений Амель теряет дар речи, а когда обретает вновь, сам не понимает, как так вышло, что на стремянке вместо него уже стоит Уве. Поколдовав минуту-другую, Уве слезает, вытирает ладонь о штанину и возвращает накрашенному отвертку и разводной ключ.

– Ты зделяла! – Квадратный коротышка в пестрой рубахе кудахчет от восторга – вентилятор на потолке, отперхавшись, кое-как, словно заезженная кляча, трогается с места.

Коротышка, крутанувшись волчком, бесцеремонно хватает Уве за плечи своими мозолистыми лапами.

– Виски. Хочиш? На кухня, у мене виски!

Уве смотрит на часы. Четверть третьего пополудни. Мотает головой, ему неловко. То ли из-за виски, то ли из-за Амелевых объятий. Крашеный бежит на кухню, продолжая на ходу отчаянно оттирать глаза.

Полчаса спустя кошак с Уве идут к «саабу», тут их догоняет Адриан, легонько дергает Уве за рукав куртки.

– Не закладывайте Мирсада, лады?..

– Кого? – не понимает Уве.

– Моего босса, – поясняет Адриан.

Увидев, что до Уве все равно не доходит, о ком он, добавляет:

– Ну, тот, накрашенный.

– Ты про голубого, что ли?

Адриан кивает.

– Батя его… ну, Амель типа… Он, короче, не в курсах, что Мирсад того…

Адриан подыскивает нужное слово.

– Голубой? – подсказывает Уве.

Адриан кивает. Уве пожимает плечами. Появляется запыхавшаяся Парване, семенит к ним.

– Куда ты запропастилась? – спрашивает Уве.

– Да, мелочь кой-какая завалялась, так сунула тому бедолаге, – отвечает Парване, кивая в сторону бродяги с чумазой бородой, все так же скучающего у стены.

– Тоже мне. Да он на твои кровные себе бормотухи купит, только и всего.

Тут глаза Парване округляются, но в них проскакивает что-то, до боли напоминающее иронию.

– Да ты что?! Ах, разбойник! А я-то, ДУРА, поверила ему, что он побежит выплачивать ссуду за учебу в университете на факультете квантовой физики!

Уве, хмыкнув, открывает «сааб». Адриан топчется, все не уходит.

– Чего еще? – спрашивает Уве.

– Не запалите Мирсада, о’кей? Без балды?

Уве назидательно тычет в него пальцем:

– Милок! А не ты ли собрался драндулет французский покупать? Так что тебе сейчас впору не за других хлопотать, своих забот не оберешься.

Уве сметает снег с камня. Старательно разгребает мерзлую землю, сажает цветы. Встает, отряхивается. Смущенно читает на камне имя Сони. Сколько раз отчитывал ее за опоздания, и вот, на тебе – сам же опоздал. Оно конечно, причина в высшей степени уважительная, но ведь обещался ей, а не пришел.

– Тут, понимаешь, такая, блин, канитель приключилась, – оправдывается он перед камнем.

И замолкает вновь.

Уве сам не знает, как так вышло. Как и когда он онемел. С той поры, как схоронил ее, дни и недели слились для него в сплошное безвременье, а потому он и сам себе не смог бы дать отчет, где был, чем занимался. Со смерти Сони до самой встречи с Парване и ее балбесом Патриком в тот день, когда они раскурочили ему почтовый ящик, Уве вообще не припомнит, чтоб заговаривал хоть с единой живой душой.

Бывало, даже поужинать забывал. Прежде такого с ним не случалось. С того самого дня, когда почти сорок лет назад подсел к ней в поезде. Распорядок дня у них был всегда, покуда была жива Соня. Вставал Уве без четверти шесть, варил кофе, шел на обход. В полседьмого Соня выходила из душа, тогда садились завтракать, пили кофе. Соня ела вареные яйца, Уве – бутерброды. В пять минут восьмого Уве относил жену в машину, складывал кресло в багажник и отвозил в школу. Потом ехал на работу. Без четверти десять пили кофе – каждый на своей работе. Соня – с молоком, Уве – черный. В двенадцать обедали. Без пятнадцати три – снова кофе. В четверть шестого Уве забирал Соню со школьного двора, сажал в «сааб», кресло складывал в багажник. В шесть садились за кухонный стол, ужинали. Обычно мясом с подливой и картошкой. Любимой едой Уве. Потом она сидела в кресле, подогнув под себя парализованные ноги, и решала кроссворды, а Уве мастерил что-нибудь в сарае либо смотрел новости. В полдесятого Уве нес ее по лестнице наверх, в спальню. Соня ему всю плешь проела: дескать, у нас же гостевая комната внизу пустует, не проще ли обустроить спальню там? Уве ни в какую. Только лет через десять до нее дошло: этим он хотел показать ей, что и не думает сдаваться. Что ему сам черт не брат. И Соня отступилась.