Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Лихачев усматривает в наготе еще одну, демократизирующую функцию, ибо «Нагота делает всех людей равными» (1976, 9). Следует, однако, возразить: всех, кроме короля, который сохраняет свое сублимированное духовное тело независимо от того, одет он или обнажен.

Уже Штедке (Städtke, 1978, 51) отметил наличие в деятельности «Арзамаса» двух направлений: «В центре арзамасской дискуссии находилась критика – эпиграммическая и пародическая буффонада, направленная против позднего классицизма, тяжеловесного и архаического, или же дружеская критика в адрес поэтов своего круга».

Так, было установлено наказание, заключавшееся в том, что предатель «Арзамаса» должен стать членом «Беседы» (I, 269; «Формула торжественного обещания»).

К истории «Арзамаса» см.: Вацуро, 1994; Hollingsworth, 1996.

Вацуро приводит список вымышленных имен арзамасцев с указанием их источника – текстов Жуковского; так, прозвище Вяземского «Асмодей» восходит к «Громобою», Пушкина «Сверчок» – к балладе «Светлана», из этой же баллады и прозвище самого Жуковского – «Светлана» (1994, 28).

См.: Lachmann, 1994b, 286: «Авторитетная чувствительность скриптора окрашивает собой все феномены внешнего мира и создает сентиментальную картину мира»; ср.: Murašov, 1993, 67 и далее.

«Слабый и бесхарактерный автор не решился бы обратить училище нравственности в школу злословия и рассыпать в своем творении если не аттическую соль Аристофана, то, по крайней мере, его личность и злобу. Так говорят ваши враги: они не знают, что все позволено счастливым, изобретательным умам…» (Арзамас, I, 243).

«Явился писатель, коего образованию природа и искусство равно содействовали, который заслужил бессмертное имя в летописях русского театра и разительными красотами своих трагедий заставил забыть свои недостатки. Так мы судили: вы один, М.Г., открыли грубую ошибку нашу и всеми силами стремились сокрушить несправедливую славу “Поликсены и Димитрия”. Приговор ваш будет, конечно, одобрен потомством, восхищенным вами ‹…›» (Арзамас, I, 243 и далее). Под этим внезапно «явившимся писателем» Дашков подразумевает Озерова.

В эссе «Что нужно автору?».

См.: Murašov, 1993, 67.

К проблеме взаимоотношения знака и мира см. работу Деринг / Смирнова, где дана характеристика статуса знака во вторичных художественных системах (Döring / Smirnov, 1980).

Частные письма находят себе соответствие и в литературном жанре дружеского послания, где они как бы вторично переводятся в литературную форму. Примером является письмо Жуковского к Вяземскому от 19 сентября 1815 года и соответствующее ему послание «К кн. Вяземскому», начинающееся словами: «Я получил твое милое письмо, любезный друг, и прекрасные стихи ‹…›» (Арзамас, II, 343), в начале послания читаем: «Благодарю тебя, мой друг, за доставление / Твоих пленительных стихов» (Там же, 294). Как письмо, так и послание являются ответом на стихи Вяземского, содержат предложения по их усовершенствованию и похвалы по поводу удачных строк.

«Опоздание» русской культуры по сравнению с Западом проявилось, в частности, в том, что явления, характеризующие западную культуру XVIII века, в России сохраняют свое значение и в XIX веке.

Опираясь на антропологическое исследование Бенедикта Андерсона (Benedict Anderson. «Imagined Communities. Reflections on the Origin and Spread of Nationalism». London, 1983), Кошорке полагает, что «понятие абстрактного коллектива стало возможным благодаря процессу литераризации межличностных отношений» (Koschorke, 2003, 188).

В. Тодд, исследователь эпистолярной традиции, продолжением которой стали дружеские письма арзамасцев (например, переписка Вольтера или госпожи Севинье), полагает, что переписка была призвана имитировать культуру салонной беседы, преодолевать границу между устной и письменной речью (Todd, 1976, 70). Главной функцией дружеской переписки он считает литературную критику, имевшую скорее публичный, чем частный характер, так как письма предназначались обширному дружескому кругу (Там же, 112 – 113).

Непосредственно эти слова относятся к смеховому тексту Блудова «Видение», но могут рассматриваться и как общая характеристика смеховых актов.

В данном случае я следую аргументации Проскурина (1996, в особенности 79, 81 и далее).

Об «автобиографическом пространстве» Ремизова см. предисловие Антонеллы д’Амелия к «Учителю музыки» (Д’Амелия, 1983, V). По мнению исследовательницы, его специфика заключается в преобладании «чудесного и сказочного».

Обатнина указывает на связь «обезьяньего ордена» с занятиями Ремизова фольклором (1996, 190), но поскольку фольклор – неотъемлемый элемент и творчества, и жизнетворчества этого писателя, то понятие жизнетворчества включает в себя и его увлечение фольклором. Наиболее удачным термином для описания ремизовского «искусства жизни» представляется «легенда» – слово, которым охотно пользовался сам Ремизов и его современники. Важен присущий этому понятию оттенок сакральности, так как образ Ремизова, уродливого, но доброго волшебника, овеян атмосферой религиозного чуда.

В «Учителе музыки» описаны встречи у Корнетова, представляющего собой alter ego Ремизова.

Так считает, например, Обатнина (1996), которая опирается при этом на идеи Хейзинги. На мой взгляд, установленная им параллель между культурой и игрой недостаточно продуктивна.

См.: Шкловский, 1966, 176: «“Обезьяний орден” придуман Ремизовым по типу русского масонства».

Здесь намечается сходство между Ремизовым и Евреиновым, на которое указывает также и Обатнина (1996, 202); к Евреинову см.: I, 2.4.

Андрей Белый называет Ремизова «подлинным человеком»: «Вы один из несомненных, подлинных людей» (цит. по: Обатнина, 1996, 189), пишет он Ремизову в январе 1906 года. Ср. также высказывание о Ремизове Зинаиды Гиппиус, которое приводит в своих мемуарах Белый: «Да это умнейший, чистейший, серьезнейший человек, видящий насквозь каждого; коли он “юродит” – так от ума ‹…› А тяжелое детство – вечная нищета эта! Тень пережитого – в больном “юродничанье”; это – маска боли его» (Белый, 1990а, 65).

«Есть чисто женская ложь и всегда о любви, эта ложь для украшения бедной или несчастной жизни» (Ремизов, 1983, 356).

«Есть женская ложь, общая с мужской, ложь всяких пролаз для достижения своих целей» (Ремизов, 1983, 356).