Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Точнее, карикатурное изображение природы; Розенкранц проводит различие между карикатурой на природу и на искусство (Rosenkranz, 1996, 315).

В положительном свете Ремизов изображает не только обезьян, но и животных вообще, например также крота (в эссе «Подстриженными глазами», Ремизов, 1991, 28).

Корнелия Руе (Ruhe, 1997, 27) указывает на то, что отвратительное, как оно представлено в «Заветных сказах», соответствует тем не менее эстетической норме – норме изображения отвратительного, тогда как в текстах, описывающих «обезьяний орден», Ремизов исходит из своей собственной дефиниции отвратительного (жадность, коварство и т. д.).

Цит. по: Успенский, 1996, 143.

Ср.: Ingold, 1993, 221; по мнению В. Набокова, русский роман – самый целомудренный из всех романов (1980, 4).

Эротические мотивы встречаются в сказках, былинах, в литературных текстах, запрещенных цензурой, например в таком, как «Царь Никита и сорок его дочерей» Пушкина.

Обладателем хвоста Ремизов изображался критикой еще до появления «Обезвелволпала»; так, Зинаида Гиппиус называет Ремизова «хвостатым» (см.: Обатнина, 1996, 196), что подсказано его драмой «Бесовское действо над неким мужем, или Прение живота со смертью» (1907).

В отличие от Николая Федорова, который приблизительно в те же годы занимался вопросом об этической функции шрифтов, Ремизов признает ее не только за декоративной вязью , но в равной степени и за строгим уставом, и за скорописью. Главным признаком украшенного шрифта он считает отказ от установки на пользу: «И наши книгописцы ‹…› никакой утилитарной цели не преследовали» (Ремизов, 1991, 46). Федоров же, напротив, трактовал шрифт как иконическое отражение культуры, его создавшей. Так, устав (XI–XIV века) свидетельствует, по его мнению, о богобоязненности, величии и гармоническом состоянии общества: «Буквы эти не теснили, не давили и не сливались одна с другой, потому что и производились неспешно, не торопливо, производились как труд, в коем видели благословение» (Федоров, 1906, 24). Напротив, в скорописи, приобретающей все большее распространение в эпоху полуустава (XV–XVII века), отражается, по Федорову, упадок культуры и общества: «Скоропись, урезывая буквы, как урезывают в ту же эпоху платье, как сокращаются церемонии и обряды, лишает их (буквы) величия; лишаются величия и люди ‹…› предавшиеся суетливой, лихорадочной деятельности, мельчающие в ней, обезличивающиеся и сливающиеся в толпу, подобно буквам, обезличивающимся и сливающимся при скорописи» (Там же). В своей изобретательной критике языка и шрифта Федоров исходит из утраченного и подлежащего возрождению идеала «подлинного» знака и противопоставляет образ (шрифт) и слово (имя) как распавшиеся формы, в которых он является. Утрата истинного имени ведет, по Федорову, к утрате обозначаемой этим именем вещи, ущербность сигнификанта влечет за собой упадок сигнификата.

Таков тезис Греты Злобин (Slobin, 1991, 60 и далее), исследовавшей энигматическую структуру «Заветных сказов».

Претекстом явилась сказка Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей». См. также: Slobin, 1991, 60.

Г. Злобин считает, что важнейшими формами иносказательной речи в «Заветных сказах» являются катахреза и метафора (Slobin, 1991, 65).

В главе «Тенденциозные шутки» Фрейд рассматривает возбуждение чувства удовольствия, устранение препятствий и тем самым отмену результатов обусловленного культурой вытеснения («Verdrängungsleistung der Kultur», 115) как бунт против авторитета (Freud, 1992, 104 – 130).

Сами чинари употребляют слова «бессмысленное», «нелепое» и «глупое» (Липавский, 1993, 7), но учитывают и ассоциацию с английским «нонсенсом»; «Алиса в Стране чудес» Кэрролла – одно из любимых произведений обэриутов (Hansen-Löve, 1994, 317). Габриэле Шваб определяет нонсенс как «collision of systems of meaning» (Schwab, 1994, 159); обэриуты указывали на «столкновение словесных смыслов» («Ванна Архимеда», 1991, 458).

Название «чинари», согласно пояснению Якова Друскина (1985, 393), происходит от слова «чин», обозначающего духовный ранг. Чинари представляли собой, в отличие от обэриутов, к числу которых некоторые их них принадлежали, неофициальную эзотерическую группу, существовавшую лишь недолгое время (1925 – 1927), хотя участники группы встречались и позднее, вплоть до ареста Николая Олейникова в 1937 и Даниила Хармса и Александра Введенского в 1941 году (к истории чинарей см.: Друскин, 1985, 397 – 403). О слове «чин» ср. замечание Введенского о Хармсе: «А[лександр] В[веденский]: Д[аниил] Х[армс] недавно опять выкинул шутку, без всякой причины был со мной груб. Объясняют, что это у него от нервности. Но почему эта нервность вдруг пропадает, когда он имеет дело с более важными людьми? ‹…›. Д.Х. действительно расценивает людей по чинам. Правда, чины эти не общепринятые, а установленные им самим» (Липавский, 1993, 37).

«Большинству людей сейчас страшно и неуютно» (Липавский, 1993, 48).

Разговоры, происходившие в 1933 и 1934 годах, сохранились в записи Леонида Липавского (1993).

К проблеме виртуальной реальности см. Введение к главе III.

«Девалоризация логики компенсируется ревалоризацией вербального мира, в котором то, что невозможно с рациональной и эмпирической точки зрения, демонстрируется как негатив мира или как его оборотная сторона, ничто » (Hansen-Löve, 1996a, 43; курсив в оригинале).

Ханзен-Леве употребляет выражение «абсурдная нигиология» (absurde Nihilogie) (Hansen-Löve, 1996a, 42).

Это ничто , где антиномии сталкиваются и взывают к истинному бытию, Хармс называет также «нулем» ( нуль – абстрактная точка во времени, ноль – физическое ничто. См.: Hansen-Löve, 1994, 361).

«Ибо именно абсурдное есть предмет веры и то единственное, во что можно верить» (Kierkegaard, 1957, 202). Друскин пишет о нонсенсе и абсурде в своем «Автопортрете бессмыслицы»: «Неутилитарный язык ‹…› до некоторой степени всегда алогичен, арационален. Если не бояться слов, то по-гречески назовем это парадоксом (Киркегард), по-латински – абсурдом (Тертуллиан), по-русски – бессмыслицей (Введенский)» (Друскин, 1985, 383). К философским взглядам чинарей, получившим отражение в сочинениях Друскина и Липавского, см. работы Гроба, в частности его тезис о «мистическом абсурдизме» (Grob, 1993, 83 – 89).

Пример взаимопроникновения абсурда бытия и абсурда социальной жизни дает рассказ Хармса «Старуха», где смерть выступает одновременно как проблема метафизическая и социальная.