Шамма Шахадат - Искусство жизни: Жизнь как предмет эстетического отношения в русской культуре XVI–XX веков

Это соответствует морально-философскому или теологическому подходу к проблеме; иначе подходят к ней теории, которые придают фантазии и воображению положительный смысл. См.: Lachmann, 1998.

«Неправда ( falsiloquium ) не равнозначна лжи. Ложь характеризуется не только разрывом между речью и духом, но и тем, что она наносит вред самому говорящему или другому человеку, тогда как простая неправда не всегда связана с нанесением вреда» (Baumeister: Elementa philosophae recentioris. Цит. по: Bien, 1980, 538).

«Политик должен уметь симулировать и диссимулировать и не краснеть, если ему приходится вынужденно лгать из государственных соображений. В том, что не все falsiloquia греховны, а многие допустимы и даже представляют собой bona opera , эти моралисты придерживаются единого мнения. Что касается политических falsiloquia , то следует лишь внимательно следить за тем, чтобы falsiloquium не обнаружилась» (Chr. Heumann: Politischer Philosophus. Das ist, vernunftmäßige Anweisung zur Klugheit im gemeinen Leben [Политический философ. То есть разумное руководство к умному поведению в общественной жизни]. Цит. по: Bien, 1980, 538).

Бенжамен Констан, которому Кант отвечает в своем эссе «Известие о близящемся завершении…» («Verkündigung des nahen Abschliessens…»), уточняет предпринятое просветителями оправдание лжи в политике в том смысле, что долг говорить правду существует лишь постольку, поскольку правом говорить правду обладает и собеседник. Эта поправка привлекает внимание Канта, утверждающего долг правдивости как нравственный закон и долг человека перед самим собой и другими людьми. «Во всем, что он [человек] говорит, он должен быть правдив (он не должен обманывать)»; «Нарушение этого долга правдивости называется ложью» (Kant, 1923, 421). Еще радикальнее это требование звучит у Фихте: «Нравственный образ мысли не знает лжи; лгать означает встать на сторону зла» (Fichte, 1963, 285).

В этой связи Арендт рисует апокалиптическую картину гибели мира: «Там, где факты последовательно подменяются ложью и тотальной фикцией, выясняется, что никакой замены правды не существует. Ибо в результате дело обстоит не так, что ложь признается за правду, а правда развенчивается как ложь, но так, что уничтожению подвергается сама способность человека ориентироваться в действительности, ибо в основе этой способности и лежит разграничение истины и лжи» (Arendt, 1972, 83). Именно такое исчезновение способности ориентироваться в мире действительности демонстрирует в пьесе «Дело» фигура Муромского – ложь буквально доводит его до смерти.

Замечание Лахманн касается специально вопроса об оценке фантастического, которое в истории эстетики и поэтики нередко расценивалось как весьма подозрительный результат эксцессов эксцентрического воображения (например, Вальтер Скотт о Гофмане; см.: Lachmann, 1998). Занимаясь обманчивыми образами фантастической литературы, Лахманн набрасывает историю суждений о способности воображения – нередко по отношению к ней недоверчивых и требующих ее обуздания (Lachmann, 2002, 27 – 150).

Здесь и далее я опираюсь на работу Ренаты Лахманн о Сарбевском (Lachmann, 1994c).

Пуризм Сарбевского в решении проблемы истины получает отражение в разделении им acumina fallax argumentatio. Так же и Эмануэле Тезауро в кончеттистском трактате «Подзорная труба Аристотеля» (1655) проводит различие между «урбанным лжезаключением», к числу которых относится речь, обоснованная, не преследующая злой цели и не искажающая истины, и диалектическим лжезаключением, которое притворяется правдой. Урбанные высказывания относятся к области поэзии, имеющей статус фикции (Lange, 1968, 108 – 110).

Трактат эпохи барокко – лишь один жанр одной эпохи, тематизирующий проблему лжи как фикции. Не менее показательна в этом отношении эпоха раннего (по терминологии Ханзен-Леве, «дьяволического») символизма, представляющего дискурс отрицания и агностицизма, связанного с неспособностью к любви, надежде и вере, придающего позитивное значение лжи. «В символизме I безверие есть выражение не столько чувства утраты, вызывающей сожаление ‹…› сколько торжествующего или бунтарского дерзновения в традиции сатанизма – протеста против иллюзии веры и авторитарной власти творца, auctor mundi, которая есть результат самообмана» (Hansen-Löve, 1993b, 239). Подозрение в узурпации, адресованное творцу, согласуется «с положительной переоценкой принципа отрицания и неправды, даже и лжи, иногда с восхвалением лжи» (Там же).

«Само собою разумеется, что речь здесь идет лишь об эстетической видимости, которую следует отличать от действительности и истины, и не логической видимости, с которой ее путают, а именно эстетической, которую любят за то, что она видимость, а не потому, что принимают ее за что-то лучшее. Только такая видимость есть игра, тогда как второй тип видимости – просто обман. Считать видимость первого типа чем-то отнюдь не оскорбляет правды, ибо здесь отсутствует опасность ее подмены, а это ведь и есть единственный способ навредить истине» (Schiller, 1959, 656 и далее; письмо 26).

Именно этот случай явился предметом дискуссии на тему лжи; Баруцци (Baruzzi, 1996, 162) ссылается на работу Хайдеггера «О сущности истины», переводя греческое слово alaetheia не как «истина» (Wahrheit), а как «непотаенность» (Unverborgenheit).

«Ничто» как пустота, пробел (будь то пустота власти у Жижека или лакуны, по Изеру) – типическая тема постмодерна; на примере мистификации и романа об искусстве жизни как виртуального жанра мы будем стремиться показать, сколь часто понятия и темы постмодернистской теории присутствуют или могут быть задействованы в сфере искусства жизни как своего рода периферийного жанра.

Психоаналитические термины «латентный» и «манифестный» восходят к «Толкованию сновидений» Фрейда, который в связи с искажением сновидений пользуется словом «цензура». Цензура, представляя собой «инстанцию», контролирующую «допуск в сферу сознания», вступает в силу на переходе от латентного к манифестному содержанию сна (Freud, 1993, 157). В работе, посвященной французскому сюрреализму, Стефан Матушек (Stefan Matuschek, 1996) показывает, какую роль играло это понятие в диалоге между поэтикой и психоанализом; отталкиваясь именно от него, Бретон развивает концепцию автоматического письма. По Лосеву, административная цензура стимулирует процесс творчества, вызывая необходимость отклонения от прямых обозначений и поиска все новых слов (Loseff, 1984, 11).

Эльке Менерт перенимает эту метафору у поэта из ГДР Франца Фюмана; она характеризует такую форму отношений между автором и читателем, которая предполагает постоянное присутствие цензора, занимающего «третье место» в процессе коммуникации (Mehnert, 1996, 267 и далее).