Юрий Злотников - Искусство как форма существования

Большой театр – это был правительственный театр. И на этом фоне удивительно смотрелись актёры «Порги и Бесс», негры, приехавшие из Америки 47. И так как у меня был пропуск на нравящиеся мне спектакли, то я раза четыре смотрел «Ромео и Джульетта» Прокофьева. Это был изумительный балет – там Ермолаев, Уланова, Радунский, такой замечательный был балерун. И один раз я пришёл на этот спектакль, когда были актёры «Порги и Бесс». В артистической полно было негров, и вы бы видели, как они реагировали на все эти танцы, дуэль Меркуцио и Тибальта! Они все ходили ходуном. И что поразило: у всех бутылки, пепси или ещё чего-то, – они отрывали крышку ( подносит воображаемую банку ко рту ), плевали и пили, и вообще вели себя совершенно свободно. Для нас, советских людей… Но они ходуном ходили, когда была музыка вот этой дуэли у Прокофьева ( пропевает довольно большой кусок: там, там, там, там, там, та-ра-рам… )!

Ещё я ходил рисовать по студиям, ставились обнажённые. И мои неудачные поступления в институты, Большой театр, ВДНХ, библиотека Ленина – вот те университеты, которые я прошёл. И общение между художниками.

Юрий Злотников. Ок. 1950

Гастроли американской труппы Everyman Opera в Москве. Январь 1956

Вверху— кассы Музыкального театра им. К. Станиславского и В. Немировича-Данченко

Внизу – актёры оперы «Порги и Бесс» на Красной площади

Мой выход на международный, на европейский уровень в плане искусства произошёл в конце художественной школы, когда я познакомился с Сезанном, и когда стали восстанавливаться музей Пушкина 48и Третьяковская галерея. И, конечно, моё увлечение Сезанном было для меня очень важно. И вообще интересная вещь: музыка была для меня очень важна 49. Через музыку шло развитие, переходило и в пластику. Но момент того, что есть европейская школа… это как-то проснулось.

В 1954 году или позже уже появился Ван Гог, ну что-то появилось. Ну, например… Да, если быть верным правде, появилась такая большая картина Фужерона 50, французского художника, неореалиста, очень такого мощного. Вот я помню этого Фужерона. В общем, наступали уже какие-то моменты, когда проявлялось что-то настоящее. Потом, конечно, хождение к Фаворскому, потом… ну, в общем, были какие-то связи интересные. Интересные были всё-таки художники… Потом ученик Фаворского Вакидин из Воронежа 51, замечательный график, с которым я тоже дружил, он знал моего дядю скульптора Льва Берлина 52по Воронежу, потому что он тоже воронежец был. Нет, ну это всё было довольно-таки интересно.

Ну, во всяком случае, понимаешь, появление живописи настоящей – это, конечно, было событием. Ну, например, очень интриговал Врубель, вот какая-то такая общая заинтересованность в сказочности Врубеля и вообще его таком, необычном явлении. Я помню, что когда приехали из эвакуации картины Третьяковской галереи, мы ходили помогать переносить иконы и картины – это тоже было событие.

Конечно, развивался вкус, вначале это был Репин, потом – так как я был связан с Дервизом – серовская линия была очень важна 53, очень увлекался я Суриковым, очень любил Сурикова, ну и потом Ге, и, конечно, Александр Иванов.

Суриков часами просиживал перед картиной «Явление Христа народу». И если вы посмотрите вот так вот на «Стрельцов», то можно найти какие-то вещи, отдалённо напоминающие Иванова. Ещё здесь есть довольно интересный момент того же Сурикова. Ну, кажется, исторические картины ( руками показывает огромные размеры картин ): «Боярыня Морозова», с двумя перстами, фанатичка… там рубят этих стрельцов, Меньшиков. А есть одна линия у Сурикова, объединяющая все эти картины. Внутри этих картин всегда есть наблюдатель исторического действия. В «Стрельцах» – это послы, которые стоят под лошадью Петра. Вот так вот они стоят ( изображает позу стрельцов, подпирает рукой подбородок ). Пётр полон гнева, а они вот так вот стоят, смотрят на разворачивающуюся трагедию, плачущих баб. В «Боярыне Морозовой» около юродивого стоит странник с палкой, который тоже созерцает картину, очень непростую, потому что, с одной стороны, издеваются попики над ней, с другой – сочувствующие. Это такое коловращение человеческих ценностей. Он стоит и наблюдает. Меньшиков – временщик и всё… задумался, когда читает его сын Библию. В последней картине Сурикова Степан Разин сидит в лодке и думает. Поэтому он не простой этот автор, большой художник! Вот эти самосозерцание, осмысление, рефлексия характерны для русской культуры – и в литературе, и даже в искусстве. Замечательным французским художникам и в голову не приходит заниматься самоедством. Знаешь, как некоторые собаки крутятся за своим хвостом, хотят ухватить свой хвост? Вот этим французы не занимаются, они очень цельные.

Юрий Злотников (справа) и неизвестный. Нач. 1960-х

Я шёл по Тверской, по улице Горького, толпа бежала к Дому Союзов. Я шёл от Трубной туда, и это был какой-то повальный ужас. Человек, который держал всю страну, – такой мистический ужас – вдруг его не стало. И одновременно было ощущение свободы и ощущение, что что-то должно перевернуться в истории России, в истории этой страны. Это было такое вот ощущение, что стабильность кончилась, будет что-то…

А ХХ съезд, я помню, – это была выставка в Академии художеств Сарьяна 54. Сарьян был единственный художник в то время, который сохранял… говорилось: «национальное по форме, социалистическое по содержанию». Но он, благодаря «национальное по форме», сохранял своё лицо, и это очень резко отличало его ото всего этого соцреализма. Помню, на 2-м амфитеатре, когда поднимаешься в консерватории наверх, была картина «Армения», большая картина Сарьяна. Я слушал там, на самой верхотуре, смотрел на эту картину – это была отдушина. Ну не похож… он не входил в арсенал соцреализма. Он был своеобразный художник.

Вообще, должен сказать, вот эта полуправда, которая шла из приёмников на протяжении всей моей жизни, заставляла в сознании кучковаться… желание правды, желание настоящей правды. Поэтому русская литература, Салтыков-Щедрин с Иудушкой Головлёвым и «Пошехония», Чехов, Достоевский, Толстой – всё время было брожение, всё время было какое-то выявление внутренних эмоций наружу. И интересно, когда Тургенев приехал с Виардо в Париж, то такие писатели, как Флобер, Мопассан, Золя, они воспринимали не очень интересно Тургенева, но он был провозвестник таких гигантов, как Достоевский и Толстой. Для них было совершенно непонятно выворачивание себя наружу. Вот эта вот исповедальность этих писателей… совершенно они были ошарашены, потому что был какой-то канон структуры, которому они всё-таки все следовали. А здесь была такая откровенность, на грани раздевания полного души перед миром. Не все были готовы это понять, эту структуру, но одновременно все понимали, что здесь есть какой-то творческий баланс и какая-то глубина, которая черпается цивилизацией. Именно литература.