Джон Грин - Многочисленные Катерины

– В общем, мой пенис чуть было не откусил лев. Я к чему – такое никогда не случается с популярными ребятами. Никогда.

Линдси засмеялась.

– Из этого вышла бы отличная история, если бы ты умел рассказывать. – Она снова куснула большой палец, как делала только наедине с собой. И, прикрыв лицо рукой, призналась: – Я думаю, что ты крут, и хочу, чтобы ты думал так же про меня, – вот и вся популярность.

Конец начала

После первого поцелуя Колин и Катерина I минуты две сидели молча. Катерина внимательно смотрела на Колина, а он пытался продолжить перевод Овидия, но столкнулся с беспрецедентной проблемой: он не мог сосредоточиться и все время смотрел на нее. Ее большие – слишком большие для такого юного лица – глаза пристально смотрели на него. Он подумал, что влюбился.

Наконец она заговорила:

– Колин.

– Да, Катерина.

– Нам нужно расстаться.

Тогда Колин еще не осознавал важность момента. Он погрузился в чтение Овидия, молча оплакивая свою потерю, а Катерина наблюдала за ним еще с полчаса, пока родители не забрали ее домой. Но несколько Катерин спустя он уже с ностальгией вспоминал о Великой как об идеальном представителе феномена Катерин. Их трехминутный роман был эталоном неизбежного танго между Бросальщиком и Брошенным: борьба, покорение и возвращение домой.

Тому, кто всю свою жизнь прожил в Чикаго, трудно понять некоторые особенности провинциальной жизни. Взять хотя бы злополучного петуха. Раньше Колин думал, что кукарекающий петух – просто литературно-киношное клише. Если писателю нужно, чтобы герой проснулся на заре, он, по старой литературной традиции, придумывает кукарекающего петуха. Писатели описывают все не так, как бывает на самом деле, думал Колин. Они никогда не говорят всей правды, им важен смысл. Сам он считал, что правда настолько же важна, как и смысл, и, наверное, именно поэтому не умел рассказывать истории.

В то утро он узнал, что петухи кукарекают не на заре. Начинают они гораздо раньше – часов в пять утра, а то и в четыре.

Колин заворочался в постели, вглядываясь в полумрак. Чувствовал он себя довольно сносно. Да, он устал и жутко злился на петуха. Но ему было хорошо. А потом он вспомнил, что К. XIX бросила его, и подумал, что сейчас она сладко спит в своей комнате и он ей не снится. Колин нащупал мобильник и включил его. Пропущенных звонков не было.

Снова прокукарекал петух.

– Заткнись, жопа, – пробормотал Колин.

Но петух продолжил кукарекать, и на рассвете его крики слились с приглушенным бормотанием: в соседней комнате Гассан читал утреннюю молитву. Спать было невозможно, и у Колина образовалось достаточно времени, чтобы подумать обо всем на свете: от Катерины (ему хотелось бы знать, когда она в последний раз вспоминала о нем) до количества грамматически правильных анаграмм слова «Кукареку» [41].

Примерно в семь часов, когда петух (возможно, не один) истошно кукарекал уже третий час, Колин поплелся в ванную, из которой можно было попасть в комнату Гассана. Гассан уже стоял под душем в кабине: несмотря на всю роскошь дома, собственно ванны в ванной комнате не было.

– Доброе утро, Гасс.

– Слышь, чувак, – завопил Гассан, – Холлис уснула в гостиной, пока смотрела «Магазин на диване». У нее дом за миллиард долларов, а она на диване спит.

– Штранные люди, – сказал Колин, не вынимая зубной щетки изо рта.

– Да брось ты! Холлис меня обожает. Я для нее – совершенство, а ты – гений. Если здесь мне будут платить пятьсот долларов в неделю, мне еще долгое время не придется работать. Дома я на пятисотку пять месяцев проживу, чувак! А на то, что заработаю у Холлис за лето, протяну, пока мне тридцатник не стукнет!

– Твоя неамбициозность поразительна, – поморщился Колин и пошел к себе.

Высунув руку из кабины, Гассан схватил полотенце с вышивкой ХЛВ и стал вытираться.

Потом открыл дверь в в комнату Колина:

– Слушай, кафир. Серьезно. Отстань уже со своим колледжем. Позволь мне быть счастливым. Поддевать друг друга – нормально, но есть же предел.

– Прости, может, я и правда пережал.

Колин натянул футболку с логотипом «Умных детей», которую еще вечером вручила ему Холлис.

– Ты мне про этот колледж уже не первый день талдычишь.

– А давай придумаем слово на случай, если зайдем слишком далеко. Первое попавшееся. Допустим, ты скажешь его, и я пойму, что уже перебор.

Какое-то время Гассан задумчиво смотрел в потолок и наконец выдал:

– Чупакабра.

– Ну, чупакабра так чупакабра, – согласился Колин, подбирая анаграммы в уме. Анаграммы посыпались, как из рога изобилия [42].

– Анаграммы небось ищешь, жопа с ручкой? – спросил Гассан.

Колин кивнул.

– Может, потому она тебя и бросила? Вечно ищешь анаграммы, а все остальное тебе по фигу.

– Чупакабра, – сказал Колин.

– Ага, проняло! Я просто хотел, чтобы ты слово опробовал. Ладно, пойдем перекусим. Я голоден, как толстяк из лагеря для худеющих.

Когда они спускались по спиральной лестнице, ведущей в гостиную, Колин спросил, понизив голос (что ему почти удалось):

– Как ты думаешь, с чего это Холлис решила дать нам работу?

Гассан остановился:

– Она просто хочет, чтобы я был счастлив. Между нами, жиртрестами, есть связь, чувак. Мы вроде тайного общества. У нас куча всего, о чем ты не знаешь. Рукопожатия со смыслом, особые танцы. А еще у нас есть тайные логовища, куда мы спускаемся по ночам и обжираемся там тортами и жареной курицей. Думаешь, почему Холлис все еще спит, кафир? Потому что мы с ней всю ночь наяривали масляный крем. Короче, она устроила нас на работу, потому что толстяк всегда доверяет толстяку.

– Ты не толстяк. Просто упитанный.

– Чувак, ты же видел мои сиськи.

– Да ничего такого, не преувеличивай.

– Ничего такого? – Гассан задрал футболку, демонстрируя волосатую грудь. Сиськи и правда были – первого размера. Парень довольно ухмыльнулся, опустил футболку и зашагал вниз.

Холлис в гостиной не было. После завтрака Гассан и Линдси болтали и смотрели The Today Show, а Колин читал одну из книг, которыми наполнил рюкзак перед отъездом из дому. Избранное Байрона, включавшее поэмы «Лара» и «Дон Жуан». Стихи ему нравились. Когда Линдси отвлекла его, он в шестой раз перечитывал строчку «Нет, вечность не дает тебе забыть!».

– Чего читаешь, умник? – спросила Линдси.

Колин поднял книгу.

– Дон Жван, – прочитала она. – Что, учишься у опытных соблазнителей, чтобы девочки не бросали?

– Жуан. Произносится «Дон Жуан» [43], – поправил ее Колин.

– Не интересно, – заметил Гассан.

Линдси закатила глаза.

Наконец появилась Холлис Уэллс. На ней было нечто вроде греческой туники в трогательный цветочек. Налив себе кофе, она стала рассказывать о своей задумке: