Олег Якубов - Привет эпохе

Автобус увез футболистов в гостиницу, руководители команды и председатель Госкомспорта Пулатов отправились на неизбежный банкет. Старший тренер команды Вячеслав Дмитриевич Соловьев и второй тренер «Пахтакора» Геннадий Александрович Красницкий хотели было отказаться, но угрюмый шеф настоял. Когда официанты наполнили рюмки, Пулатов, немигающим взглядом глядя в никуда, но обращаясь явно к тренерам «Пахтакора», тихо, но отчетливо процедил сквозь зубы: «Чем водку здесь пить, лучше бы учили своих разгильдяев играть, как следует». И прежде независимый в своих взглядах и поступках, Соловьев поднялся, демонстративно отодвинул наполненную рюмку и, взглянув прямо в глаза Пулатову, сказал: «Я еду в команду. Мне здесь делать нечего». В полной тишине он покидал зал, но, когда уже дошел до порога, поднялся и Геннадий Красницкий: «Ну, в таком случае и мне здесь делать нечего».

Соловьев и Красницкий работали с командой уже не первый год. Когда-то сам блестящий футболист, Вячеслав Дмитриевич охотно делился своим богатым опытом с Красницким. Гена, в бытность свою центральным нападающим «Пахтакора» был в Узбекистане всеобщим кумиром. О его мощнейшем ударе ходили легенды. Отправившись в составе сборной Советского Союза в турне по Южной Америке, Красницкий сделал эти легенды явью. В одном из матчей в Рио-де-Жанейро он, пробил по воротам с такой огромной силой, что мяч, прорвав сетку, вылетел насквозь.

С Геной Красницким нас связывала многолетняя дружба, со старшим тренером «Пахтакора» Соловьевым отношения складывались тоже самым лучшим образом. Одним словом, я не захотел оставаться на том банкете и последовал за друзьями. Настиг их, когда они уже садились в такси. Гена уселся впереди, я – на заднем сиденье, рядом с Вячеславом Дмитриевичем. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, как взбешен, обычно скупой на эмоции, Соловьев. «Так и до инфаркта недалеко», подумалось мне и я обратился к водителю.

– Шеф, водка есть?

– Таксист поколебался, но все же ответил утвердительно.

– Вячеслав Дмитриевич, скажите, только честно, вы когда-нибудь в такси пили?

Соловьев, погруженный в свои невеселые мысли, даже не сразу вопрос понял.

– Что, в такси? В Каком такси? Ах, в такси. Нет, не доводилось до сих пор. В самолете случалось, в поездах и на теплоходе – тоже, а вот в такси – ни разу.

– Ну, когда-то же надо ликвидировать этот пробел, – заявил я таким озабоченным тоном, словно сейчас не было задачи важнее.

Бутылку мы опорожнили в машине, потом потребовалось еще, дабы излить друг другу души. Утром в самолет наша троица прибыла последней, да еще и весьма помятой после бессонной ночи. По пути в Ташкент, правда, подремали, но когда приземлились, Соловьев сказал мне хмуро:

– В таком виде я перед болельщиками не появлюсь. Чего делать-то.

Я знал, что команду в аэропорту непременно встречает целая толпа болельщиков и понимал, что тренеру сейчас и впрямь на глаза лучше не показываться. Проведя все детство в районе аэропорта, я знал тут каждую лазейку и мне не представило ни малейшего труда вывести Вячеслава Дмитриевича так, что его никто и не заметил. Понятное дело, что моя выходка без внимания высокого руководства не осталась. Формулировка о взыскании была несколько расплывчатой, но сути не меняла: «За нарушение дисциплинарного режима во время проведения матча команд высшей лиги и умышленный срыв встречи болельщиков с тренерами команды объявить выговор…»

Соловьев после окончания того сезона вернулся в Москву, а вскоре произошла трагедия, по сути дела поставившая точку на спортивной биографии футбольной команды «Пахтакор».

Это произошло 11 августа 1979 года. В 13 часов 35 минут 38 секунд на высоте 8400 метров в точке пересечения: 48 градусов 33 минуты северной широты и

38 градусов 40 минут восточной долготы, по ошибке диспетчеров, в небе над Днепродзержинском разбились два самолета, следующие рейсом «Ташкент-Гурьев-Донецк-Минск» и рейсом «Челябинск-Кишинев». Погибло 178 человек. В том числе и 17 членов команды «Пахтакор».

Накануне мы праздновали день рождения массажиста команды Анатолия Дворникова. Понятно, что ни о каком празднике на базе «Пахтакора» и речи быть не могло. Футболисты тепло поздравили Толю, а праздновать несколько человек, из тех, кому завтра не надо было выходить на поле, отправились на квартиру моего ныне покойного отца – в то время папа жил от базы «Пахтакора» буквально в пятистах метров. Как и все болельщики, пахтакоровцев он обожал, к многочисленным друзьям и пирушкам своего беспутного сына относился давно уже лояльно, сам иногда не прочь был посидеть с молодежью и потому свою квартиру в наше распоряжение предоставил охотно. На минский рейс, улетавший на рассвете, мы опоздали всего на несколько минут, нам даже в мониторе показали, как трап от самолета откатили. Но начальник аэропорта «Ташкент» пошел незадачливым пассажирам навстречу и отправил нас через час в Киев. Из аэропорта «Борисполь» мы без особых проблем добрались до Минска и только тут узнали, что команды до сих пор нет. Тревоги, по правде сказать, у нас поначалу не возникало – уж больно ребята довольны были, что не заметят их опоздания. Но на следующий день всю нашу группу пригласили в Госкомспорт Белоруссии, где зампред комитета сначала бормотал что-то невнятное про погодные условия, потом, решившись, заявил твердо: «Случилось непоправимое. Самолет разбился. Вся команда погибла». Я не смогу передать бумаге те чувства, которые владели нами в тот момент и потому прошу от этих подробностей меня уволить.

Скажу лишь одно. По просьбе белорусских руководителей мне пришлось выполнить весьма тягостную, но необходимую миссию – написать для минских СМИ траурное сообщение о гибели любимой команды. Как и всякое официальное сообщение было оно кратким и даже простой фразы «прощайте, друзья» я в том сообщении позволить себе не мог.

…С Геной Красницким ( он тогда уже в спорткомитете профсоюзов работал) сдружились мы с той поры еще больше. Хотя я с «Пахтакором» больше на игры не летал , командировок у меня становилось все больше и больше, да и Гена на месте не сидел, так что виделись мы не часто. Отчетливо запомнилась мне последняя с ним встреча. Заболев двусторонним воспалением легких, я валялся в реанимации, когда поздним вечером в палату заглянул Гена. Мне говорить-то тогда было больно, а смеяться я и вовсе не мог. Из моей груди лишь вырвалось какое-то хлюпанье, когда я увидел огромного Красницкого в нелепом, казавшемся на нем детским, белом халатике, который он сумел накинуть лишь на одно могучее свое плечо. Позднему визиту друга я не удивился – для Красницкого в Ташкенте закрытых дверей не было. Гена пробыл у меня с полчаса, не меньше, потом неуклюже выставил на тумбочку возле кровати бутылку водки и на мой протестующий жест ответил: