216512_B61BA_yamburg_e_a_pedagogicheskiy_dekameron

Неформальная обстановка, в которой происходило это про­фессиональное общение, только усиливала наше стремление дотянуться до этих неординарных педагогов. А непринужден­ный, веселый стиль общения, не скрою — за бутылочкой легко­го вина, снимал напряжение и подчеркивал тот факт, что за од­ним столом сидят не мэтры с педагогическими щенками, а люди равные, принадлежащие к одному цеху. Этот вольный дух не мог не отразиться на учениках. Я уже говорил, что наша школа была более чем обычной и не блистала специально отобранны­ми учениками. Но произошло педагогическое чудо. Вчерашние бездельники вдруг стали проявлять повышенную учебную мо­тивацию при освоении математики; парни, которых до сих пор интересовал только хоккей, принялись с упоением читать «Мас­тера и Маргариту» М. А. Булгакова. Словом, школа приобрела «лица необщее выраженье», что стало явно выделять ее из окружавшего педагогического ландшафта. Тем самым она под­писала себе смертный приговор. Никакие учебные достиже­ния не могли быть поставлены ей в заслугу, коль скоро власти шестым органом чувств (идеологическим) учуяли крамолу. Чу­ду быстро пришел конец. Достаточно было, воспользовавшись уходом на пенсию старого директора, мудрой женщины Марии Львовны Рублинской, терпевшей у себя всю эту вольницу, по­ставить на ответственный пост убогого начетчика с правильной идеологической установкой, чтобы вся наша деятельность поте­ряла смысл.

На первом же педагогическом совете новый руководитель дал установку по главной воспитательной задаче школы на бли­жайший месяц! Ведущая воспитательная задача была сформу­лирована в названии брошюры, заранее предусмотрительно разложенной им перед каждым педагогом, участником этого исторического заседания: «Как беречь девичью честь». Оценив по достоинству серьезность, масштаб и реалистичность выпол­нения в столь сжатые сроки поставленной воспитательной зада­чи школы, Наталия Васильевна Тугова, которой в ту пору было чуть больше пятидесяти лет, произнесла с мягкой улыбкой: «Мне уже поздно». Громкий хохот педагогов был ей ответом. Лицо нового руководителя окрасилось в багровые тона. Мы молча переглянулись и, дабы не вводить в искушение директо­ра, в один день написали заявления об уходе в другие школы.

С тех пор прошло тридцать лет, но мы до сих пор встречаем­ся и продолжаем свой нескончаемый педагогический совет. Вспомнил я об этом потому, что лично для меня, тогда молодо­го специалиста, эти годы (всего четыре года!) предопределили весь дальнейший путь в профессии.

Но ведь все могло быть и по-другому. Молодой специалист попадает в давно сформировавшийся педагогический коллектив, со своим сложившимся в течение многих лет железобетон­ным порядком и устойчивыми представлениями о стиле и мето­дах руководства детьми. Поначалу он пытается внести свою, живую, струю в это, нет, даже не сонное царство. Сонное царст­во — относительное благо, ибо равнодушие и апатия окружаю­щих по крайней мере не мешают проявлять инициативу: «Тебе надо, ты и делай». Все гораздо сложнее и драматичнее: начи­нающий учитель оказывается в среде добросовестных деятель­ных педагогов, на тот момент добивающихся приличных ре­зультатов. Школа гремит, гордится своими медалистами и про­центом поступления выпускников в вузы. Чего еще желать? Ведь «от добра добра не ищут». Зачем же мутить воду и оказы­ваться в нелепом положении человека, который со своим уста­вом лезет в чужой монастырь? Проще и безопаснее органично вписаться в предложенные педагогические обстоятельства, иг­рая по принятым правилам.

Так буквально с момента прихода молодого специалиста в школу начинается его путь к обозначенному выше диагнозу, по которому незнакомые, далекие от нашей профессии люди не­медленно вычисляют нас даже на отдыхе, после первых десяти минут общения, сочувственно спрашивая: «Вы, наверное, учи­тель?» О, да, в этом на первый взгляд безобидном вопросе це­лый букет ощущений, вынесенный из детских лет: менторский тон, категоричность оценок, нетерпимость к чужому мнению, привычка поучать и т. д. и т. п. Болезнь подкралась незаметно, но она уже очевидна для окружающих людей, бросается им в глаза. У Н. В. Гоголя в «Мертвых душах» есть лирико-философское отступление. Если бы молодому человеку показали его портрет в старости, он в ужасе отшатнулся бы от увиденного. Он презирает и ненавидит таких людей. Между тем это он сам, в течение жизни незаметно, по черточке терявший свои самые ценные качества. Разумеется, классик ведет речь не о естест­венных возрастных изменениях и неизбежной потере шарма и обаяния молодости. Ответственно утверждаю, что учитель, для которого избранная профессия становится призванием, а не ди­агнозом, прекрасен и в семьдесят лет. Что придает ему силы, делает притягательным для воспитанников? Неожиданно точ­ный, исчерпывающий ответ на этот коренной вопрос нашей профессии нашел в пронзительно честных дневниках прото­иерея Александра Шмемана. Священник, человек высочайшей культуры и феноменальной эрудиции, так вспоминает о настав­никах своей юности и о подлинных источниках их благотворно­го влияния: «Все те, кто повлиял на меня и кому я действитель­но до бесконечности благодарен, повлияли тем, что давали мне, вольно или невольно, свое, тем, что я изнутри любовался ими. И чем больше любовался, тем менее испытывал потреб­ность в каком-то специфически «личном» общении, личном «руководстве». Та истина, то видение, тот образ доброты, что я получал от них, и были их руководством, их влиянием, по­мощью и т. д., и это уже было моим делом применить все это к жизни, к моим «проблемам»...» Лучше не скажешь.

Третий Раскольников

Литература и история отечества хорошо знают двух Раскольниковых. Первый, по имени Родион, персонаж известного ро­мана Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание», второй — герой Гражданской войны Федор Федорович Раскольников, впоследствии бежавший от Сталина за границу и писавший оттуда дерзкие разоблачительные письма тирану. Но был и третий, не столь широко известный в культуре. Как это часто случалось с нашими соотечественниками, не совершив никакого преступ­ления, он понес наказание, оказавшись далеко за пределами страны.

Судьба свела меня, начинающего учителя, с Феликсом Алек­сандровичем Раскольниковым не в самый радостный момент его жизни. Он, известный московский преподаватель литерату­ры, уже успел пережить все перипетии разгона школы № 2 и два года работал на новом месте, откуда вновь надо было уходить. Летней ночью мы сидели на скамейке близ его дома на Ленин­ском проспекте, курили, и он с тоской рассказывал о своей оче­редной одиссее.