Виктор Улин - Хрустальная сосна

- Нормально, - безучастно ответил я.

- Что-нибудь беспокоит?

- Да нет, - я мотнул забинтованной рукой. - Что меня теперь уже может беспокоить?

- Пальцы ампутированные болят?

- Болят, - вздохнул я. - И чешутся… Все, что мне осталось - вместо пальцев одна лишь боль от них.

- Ну-ну… Духом-то не надо падать!

- А…- безнадежно протянул я. - Падать-не падать… Все теперь уже.

Поздно.

- Что - "все"?

- Вообще все.

- Что ж вы раскисли так, - укоризненно покачал головой он. - Перед операцией держались молодцом, а теперь, когда все позади…

- Тогда мне было так плохо, что казалось все равно. А теперь, когда именно все позади, - я почувствовал, как против воли дрожит голос. - Все позади. А впереди - лишь вот это… Я поднял белую культю.

- Ну уж… Вы ведь, кажется, по профессии инженер?

- Ну да. А что?

- Инженер. Так что же разнюнились? Вы же головой работать можете, а не руками. Вам что - эти три пальца всей профессии стоят? Вы же не скрипач, не слесарь, и даже не карманный вор, в конце концов! Врач улыбнулся. Я молча смотрел на него. Сейчас еще "Повесть о настоящем человеке" вспомнит, - подумалось мне.

- А впрочем, и скрипач может себя перемочь, - продолжил он. - И найти себя… Вы, конечно, читали…

Точно, - подумал я. - Сейчас скажет.

- Впрочем, это смешно, - перебил он сам себя. - Конечно читали и не мне проповедовать вам элементарные истины. Вы умный человек и должны сами понимать ситуацию.

Я ничего не ответил.

- У вас в направлении что было написано? - продолжал он. - Вы обратились за помощью только через три дня после травмы! Так что же хотите? Можно сказать, сами себе пальцы и отрезали! Ладно, хоть под конец толку хватило приехать в город! Еще бы дня три-четыре побегали так - и некротический процесс поднялся бы выше. Пришлось бы всю кисть убирать, а то и больше! Сделали бы вам руку Крукса - вот тогда бы я на вас посмотрел!

- Какую руку? - машинально переспросил я.

- Крукса! При ампутации кисти вот так!

Врач взял мою руку - я мгновенно поразился. какими жесткими и твердыми оказались его пальцы - и безжалостно продемонстрировал, до какого именно места меня могли укоротить.

- После этого локтевая и лучевая кости предплечья разъединяются и обшиваются по отдельности кожными лоскутами. Получается такая клешня вместо руки. Что, не доводилось видеть?! Я покачал головой, ошеломленный ужасной воображаемой картиной.

- В одной из палат такой экземпляр есть! Па прошлой недели привезли прямо с дерево-фанерного комбината, пьяный упал на циркульную пилу. Пойдемте, продемонстрирую!

- Благодарю покорно! - ответил я, чувствуя, как внутри все дрожит и противится и не дает разговаривать нормальным тоном, разговориться с врачом и, может быть. облегчить свое состояние. Нет, какое-то внезапное ожесточение толкало из меня слова, которые, возможно, мне вовсе не хотелось говорить.

- Мне и своей руки без вашего Крукса достаточно. По горло. И вообще? При чем тут Крукс? Кто-то вообще уже в гробу сгнил, а я еще жив. Так что - прикажете по этому поводу тоже радоваться и на ушах стоять?

Я слушал себя и не верил - никогда в жизни, кажется, не говорил я с таким остервенелым раздражением, как сейчас - хирургу, по сути дела оказавшему мне экстренную помощь. А ведь прежде я всегда гордился своим ровным характером; ничто и никогда не могло вывести меня из равновесия.

Врач ничего не ответил. Только посмотрел с глубоким, укоризненным сожалением и принялся разбинтовывать мою руку.

Я рассчитывал, что через пару дней меня выпишут и отправят сначала домой, а потом на работу. Однако оказалось, что это не так. Врач сказал, что в случае моей, какой-то особо опасной инфекции, нужно пройти серьезный курс лечения антибиотиками, чтобы процесс не начался где-нибудь заново.

- Меньше, чем через три недели, и не рассчитывайте, - сказал он.

- Три недели…- вздохнул я.

А потом подумал - не все ли равно? Инны не будет дома еще полтора месяца. Лучше с такой рукой лежать здесь. А работа не волк. Правда, я все-таки попросил разрешения и днем позвонил из ординаторской в институт. Кратко сказал секретарше нашего отдела, что нахожусь на больничном. Она ни о чем не расспрашивала; видимо ей было все без разницы.

Посмотрев на телефон, я опять подумал, не позвонить ли родителям. Но тут же отказался от этой мысли. Пусть считают, что я нахожусь в колхозе. Тем более, что пока все еще идет время смены. И потянулись больничные дни. Каждый был похож на предыдущий и повторялся в следующем. С завтраками, обедами и ужинами, перевязками и нескончаемыми уколами, больничной вонью и унынием… Народ в палате подобрался разный. Как я понял из разговоров, в основном рабочие, механики, слесаря - кто еще в наши дни может серьезно ранить руку? Один мужик приехал из деревни - он с неизменным смаком рассказывал всем желающим, как потерял руку, затянутую в привод косилки. Разумеется, по пьяному делу: это не вызывало сомнения, достаточно было взглянуть на его вечно красную рожу. Меня пытались включить в общую компанию, но я отвечал односложно, предпочитая отмалчиваться, и от меня отступили. У меня было так тяжело на душе, что не хотелось заводить новых контактов. И я жил своей, одинокой и замкнутой жизнью.

А палата жила шумно и даже весело. Играли в шашки, передавали друг другу зачитанные журналы из библиотеки, вели бесконечные разговоры о спорте, спорили о политике и бесхозяйственности. Два парня помоложе: один с отнятым большим пальцем, второй неизвестно с чем, поскольку рука была забинтована сверху донизу, - наперебой ухаживали за самой молодой круглолицей медсестрой, дежурившей сутки через двое. Поводу она не давала, оставаясь одинаково неприступной со всеми, хотя и довольно игривой ч виду, но парни усиленно проявляли знаки внимания. А после ее ухода всякий раз подробнейше обсуждали ее ноги, колени, бюст и иные видные, равно как и скрытые достоинства фигуры. Слушать их порой становилось просто тошно. Было ясно, что медсестра в принципе не собирается ни с кем заводить отношения, но они не сдавались.

Все, кроме меня, были хорошо одеты. В довольно свежих тренировочных костюмах, или достаточно хороших собственных пижамах, принесенных из дому. Все брились по утрам, некоторые даже пользовались одеколоном. Чувствовалось, что ранение и увечье не отравляют им сознание жизни, и само пребывание в больнице они используют как отдых.

Я был, разумеется, одет хуже всех. На мне так и оставалась та пестрая больничная рвань без пуговиц. К тому же, собираясь той ночью в больницу, я в лихорадке оставил дома даже электробритву. Правда, в киоске на первом этаже возле гардероба продавались лезвия и станки - но я не умел бриться безопасной бритвой; тем более не время было учиться этому сейчас, когда, оставшись без правой руки, я не владел левой. В итоге я стал обрастать, как в колхозе, неровной клочковатой щетиной. И походил скорее на бомжа, чем на инженера. Возможно, мои соседи и считали меня бомжом, подобранного на улице и привезенным в больницу.