Виктор Улин - Хрустальная сосна

Если положить руку на сердце, то даже на Инне я поспешил жениться, движимый подсознательным желанием убежать из дому. Убежать хоть куда, лишь бы подальше от мамы. Чтобы расправить плечи и сбросить многолетний гнет, вдавливавший меня в землю. А у Инны имелась собственная - приготовленная на приданое - однокомнатная квартира. Где мы, конечно, начали встречаться по-взрослому и сделались близки. Слов нет, я влюбился в Инну почти сразу и любил ее до сих пор. Но любовь с самого начала была овеяна сладостью осуществимой возможности вырваться из собственной семьи и зажить нормальной человеческой жизнью.

Разумеется, Инна маме не понравилась сразу и не нравилась до сих пор. По маминому мнению, она слишком много времени уделяла собственной карьере, и слишком мало оставляла на меня. Мама считала, что с такой женой я был плохо одет, вечно голоден, и так далее. И кроме того, занятая наукой Инна мешала моему росту, оправдывая тезис, что карьера мужа находится в руках жены. Хотя лично я чувствовал себя превосходно. Честолюбивых помыслов у меня не было, я никогда не обольщался на этот счет, поскольку не видел в себе никаких способностей, которые позволили бы именно сделать скачок, а не просто медленно продвигаться по службе.

Результатом маминого натиска стало лишь то, что мы практически перестали общаться. В редкие совместные встречи Инна была вежлива и ровна, но даже не пыталась играть перед ней роль невестки, которая слушает все, что скажет свекровь и уважает ее мнение. Она сама была исключительно сильной женщиной, и отношение моей мамы не представляло для нее никакого интереса. А я и сам предпочитал звонить родителям - и тем более приезжать с визитом - как можно реже. Потому что контакт с мамой отнимал у меня душевные силы. В любой ситуации она всегда умела найти нечто плохое, за что можно упрекнуть меня или Инну, посетовать на мою неудачно сложившуюся жизнь, и так далее. Зачем мне было это нужно? Незачем. И с родителями я не общался.

Оставшись вдвоем с отцом, мама его доконала. За последние четыре года у него он перенес два инфаркта. И я прекрасно знал их причину: тихая работа учителя рисования, стоявшего вдалеке от школьных интриг, не могла их навлечь. Мама забила отца, стерла его личность и уже почти уничтожила физически своим непрерывным моральным давлением. Видеть отца мне стало просто невыносимо. И если бы сейчас я сообщил родителям о своем состоянии, на меня бы обрушился поток отрицательных эмоций. Мама, разумеется, пришла бы в ужас и обвинила во всем именно Инну - хотя она-то как раз была меньше всех виновата в моем ранении. Но мама развила бы тему, что любящая жена не должна бросать мужа надолго, должна чувствовать издалека все с ним происходящее, должна, должна, должна… - ненавистное, хоть и довлеющее надо мной до сих пор слово "долг" входило в разряд ее наиболее употребимых. Мама довела бы ее до такой степени, что я сам бы в это поверил и лишился покоя. И поэтому я лежал один, самостоятельно изолировавшись от всех.

В больнице мне незаметно исполнилось двадцать пять лет. Имев несчастье родиться в разгар лета, я всю жизнь чувствовал себя обделенным на ту простейшую радость, о которой даже не задумываются люди, родившиеся осенью, зимой или весной. Потому что нормально провести день рождения во время каникул и отпусков практически невозможно. В раннем детстве его отмечали дома; но при той вечно нервозной обстановке, что царила в нашей семье, эти праздники приносили мне мало радости.

В школе и в институте у меня уже были друзья, но летом их никогда не бывало - или я сам оказывался где-нибудь далеко. Женившись, я стал отмечать праздновать с Инной - но в последние годы и она моталась где-нибудь по экспедициям. В НИИ, правда, как-то раз я устроил чаепитие в секторе, пригласив Славку - но оно прошло как-то невесело, поскольку рядом был начальник, при котором никто не мог расслабиться.

В итоге за свою не очень длинную жизнь я успел почти возненавидеть свою красную дату и ждал ее всякий раз с желанием, чтобы этот день поскорее прошел и остался позади. Потому что сколь разумным ни оставался бы человек, в собственный день рождения ему все-таки хочется нежданного чуда. А когда заранее известно, что чуда не будет, тянет вовсе вычеркнуть этот день из календаря, хотя в душе остается осадок горечи.

Этим летом я твердо рассчитывал, что отпраздную наконец в истинном кругу друзей -у костра, с песнями и весельем. Мне не хватило двух недель…

И сейчас, в больнице, я с особой горечью сознавал, что мне исполнилась четверть века - своего рода юбилей. Который, кстати, любой из моих соседей по палате наверняка отметил бы подобающим образом: с угощением, тайной выпивкой и прочими атрибутами. А я просто валялся на койке и мне не хотелось жить.

Однажды бессонной ночью я настолько устал от духоты и храпа, что тихо слез с койки и выбрался в коридор. Там присел на истертый диван у стены, где днем обычно собирались посетители и, опустив голову на спинку, закрыл глаза. И предался обычным думам об Инне и собственной судьбе.

Там меня и застал хирург Герман Витальевич, у которого, как оказалось, было ночное дежурство.

Увидев меня, сидящего с откинутой головой, он сильно испугался, решив, что мне стало плохо и я пошел за врачом, но не смог дойти.

Узнав, что все дело в бессоннице, он вдруг сказал:

- Ну тогда пойдемте со мной!

И почти насильно подняв с дивана, повел в специальную комнату для врачей, которая, кажется, называлась ординаторской. Втолкнув меня туда и плотно закрыв дверь, он прошел в самый дальний угол, отгороженный от двери шкафом. Где стояла удобная мягкая мебель, стол и холодильник, а в другом шкафу громоздились чайные принадлежности. Я сел, не понимая, чего он от меня хочет. Врач уселся напротив и внимательно посмотрел на меня.

- И давно у вас бессонница?

- Да почти сразу после операции началась, - признался я.

- И вы мне об этом не сказали? - укорил он.

- Так вы же не сонный врач, а хирург, - я попытался шутить; меня вдруг стал мучить стыд за то, что сразу после операции я почти грубил ему в перевязочной, да и потом холодно отвергал все попытки наладить со мной контакт.

- Я врач, и в данный момент суток именно сонный, - ответил он. - А если серьезно, надо было давно мне сказать. Я бы вам назначил снотворное.

- Снотворное? А разве не вредно спать со снотворным? - вспомнил я давнюю прописную истину.

- Вредно, - кивнул хирург. - Но еще вреднее вообще не спать. Сон

- это самое ценное, что дала нам природа. Потому что лишь во время сна восстанавливаются силы. Не только физические, но и нервные тоже.

- Ладно, тогда давайте снотворное, и я пойду спать, - сказал я, поднимаясь с дивана; мне все еще было неловко разговаривать с врачом.