Виктор Улин - Хрустальная сосна

Раньше они вроде были; меня с моей гитарой всегда звали в любую компанию, несколько раз приглашали даже к Инне на работу, для увеселения вечеров. Теперь я сошел с дистанции - и не знаю как, но люди словно прознали о моем несчастье, и вокруг образовался вакуум. Я иногда общался со Славкой, но и он был не советчик; я почему-то полностью потерял уважение в нему и уже не мог воспринимать серьезно. И я жил наедине с собой, не зная, что делать дальше.

Я вернулся в нашу комнату и сел за свои каракули.

- Евгений Александрович! - раздался из-за шкафа серебряный голосок Виолетты. - Не хотите выпить кофейку после обеда? Начальник поднял голову, и я поймал его настороженный взгляд. Я мгновенно понял ход его мыслей. Если я соглашусь выпить кофе с Виолеттой - само приглашение уже было достаточным событием! - значит, объединяюсь с нею в блок. А раз с ней, то против него. Но я уже чувствовал себя вне этого сектора. Я знал, что долго мне тут не работать. И было все равно, что подумает начальник. И даже захотелось позлить его подозрениями.

- Хочу! - бодро откликнулся я и проследовал за шкаф.

С этого дня я стал пить кофе с Виолеттой каждый день. Я видел, как злятся по этому поводу начальник и Мироненко, и это приносило мне тихую, черную радость.

Чтоб не чувствовать себя нахлебником, я купил в магазине коробку кофе и принес на работу.

Мы стали устраивать настоящие кофейные оргии. Пили уже не только после обеда, но и утром, и позже, перед концом рабочего дня. Кофейные запахи витали по комнате, возбуждая всех. Однажды, сидя с Виолеттой, я услышал. как Мироненко пробурчал насчет того, что кофейный запах мешает ему работать.

- Ну это вы уж через край хватили, Юрий Степанович, - громко ответил я из-за шкафа. - Всем известно, что кофе тонизирует, так что от запаха работоспособность может только повыситься.

Мироненко не ответил, и я продолжал совсем нагло:

- Ну, а если кому-то все-таки мешает, то ведь можно и респиратор купить…

Виолетта прыснула, парни захохотали, даже начальник одобрительно хмыкнул. Мироненко вполголоса ответил что-то резкое, и по тону я понял, что он взбешен не на шутку. Я знал, что он имеет вес в нашем секторе и является вторым человеком после начальника, и от него в какой-то мере тоже зависит моя судьба. Но уже не мог остановиться. Я даже вышел из-за шкафа с аппетитно дымящейся чашкой в руках и, помня его ненавистное отношение к бальным танцам, стал рассказывать Рогожникову, как красиво и грациозно танцевал в колхозе Лавров, и что я сам жалею, что этого не умею, а учиться поздно, но что за мужчина, который не умеет танцевать, и так далее. Витьку это было до лампочки. Зато Мироненко прямо-таки кипел злым раздражением. А Саша слушал и, как ни странно, не перебивал. Ему, кажется, льстила моя похвала.

Зачем я злил и Мироненко, и начальника? Я и сам не знал. Просто меня охватила злоба - на всех и на все. Мне хотелось сорвать эту злость и было абсолютно наплевать на последствия.

Наши отношения с Виолеттой, начавшиеся случайно, развивались с такой скоростью, что трудно было даже предполагать, какой высшей точки они достигнут.

Мы не просто постоянно пили кофе. Каждый день я сидел у нее за шкафом: я ведь давно уже понял, что начальник не даст мне нормальной работы, а будет загружать всякой чепухой, пока я сам не уйду. И я не жалел времени. Она тоже к концу года была не слишком загружена переводами.

И мы проводили с нею долгие часы.

При близком знакомстве она совершенно не походила на ту стервозную женщину-вамп, которую строила в отношениях с людьми, да и вообще оказалась другой.

Мы беседовали запросто на самые разные темы - обычно вполголоса, чтобы не слышали в комнате. И совершенно незаметно втянувшись, я рассказал ей всю свою жизнь. До аварии и после, и то, как все покатилось ко всем чертям, не собираясь останавливаться. Виолетта не учила жить и не сочувствовала со слезами. Она просто*слушала*меня, комментировала предлагаемые мною же варианты дальнейшей жизни. И этого было достаточно. В том вакууме, который окружал меня с некоторых пор.

Чем дальше я с нею общался, тем более приятным находил общение. Она была старше меня лет на пятнадцать - но мне было хорошо с нею болтать. Гораздо интереснее, легче и свободнее, чем со своими сверстницами, которые за любым словом привыкли искать подоплеку. И… и как ни странно, несмотря на осознаваемую разницу в возрасте, она нравилась мне как женщина. Причем с каждым днем все сильнее. Это казалось странным, потому что прежде я никогда не обращал внимания на зрелых женщин, но это было так. Меня заставали за шкафом приходившие к ней подруги. Один раз приперлась даже легендарная сплетница Семенова, и ей повезло с первого раза: мы сидели вдвоем, не спеша пили кофе, и в закутке царила интимная обстановка, поскольку Виолетта, уже нисколько меня не стесняясь, сидела, привычно положив ногу на соседний стул. Я знал, что по отделу, по этажам и по всему НИИ скоро поползут самые невероятные слухи. Но меня это не волновало. На себя мне было ровным счетом наплевать - тем более, я все равно собрался уходить. А за Виолетту не следовало беспокоиться: она сама кого угодно могла размазать по стенке.

И я продолжал проводить с нею все свободное время. Между нами установились своеобразные отношения - нечто вроде нежной дружбы. Какая бывает, вероятно с бывшими, но состарившимися любовниками. Через некоторое время мы отбросили в общении мешающие контакту отчества. Хотя пока еще оставались на "Вы".

Сектор - вернее, начальник и Мироненко, - недоумевал. И, кажется, ждал от нас чего-то недоброго.

Иногда мы вместе уходили с работы. Проходили, держась под руку, несколько кварталов по заснеженным улицам. Ее прикосновение была мягким и нежным, и даже сквозь шубу я чувствовал тепло. Шагая с Виолеттой, я на несколько минут испытал иллюзию не-одиночества. Казалось, что я - не я, а совсем другой человек, ведущий другую и в общем счастливую жизнь…

Это продолжалось несколько минут - до ее трамвайной остановки. Я ни разу не пытался проводить Виолетту домой. Потому что так сложилось с самого начала. Она знала обо мне практически все; я не знал о ней ничего. Но это было неважно. Важным казалось то, что около нее я не одинок.

Потом я возвращался домой - в темную, неуютную квартиру, из которой практически выветрились остатки семейного тепла. Там меня не ждал никто, кроме водки. Зато она ждала всегда. Я выпивал пару рюмок - и жизнь, как гениально подметил Хемингуэй, становилась почти такой, как прежде.

И казалось, не все потеряно. Шел декабрь - четвертый месяц Инниной стажировки, которая подходила к концу, хотя летом и казалась вечностью. Я знал, что теперь уже скоро вернется- моя жена, и у меня изменится и станет действительно прежним…