Ковалевская Елена - Письмо с которого все началось

– Ну, веди, веди. Не стой соляным столбом! – поторопила я его. – Мне после трапезы к его преосвященству идти, а молитва вот-вот начнется.

Послушник припустил почти бегом, путаясь в рясе и оскальзываясь на резких поворотах. Подошвы его сандалий были деревянными, поэтому невероятно скользкими, а еще смешно клацали при каждом его шаге. Тем не менее, мы быстро добрались до места.

Трапезная была поистине огромной. Из одного ее конца в другой тянулись длинные дубовые столы, с лавками по обеим сторонам, на которых восседали боевые братья. Молитва еще не началась, я подоспела вовремя.

Мальчик привел меня к одному из столов, пискнул едва слышно: 'Вам сюда…' – и унесся куда-то в глубь помещения. Я уселась межу двумя широкоплечими братьями, словно в колодец провалилась. Вообще-то для девушки я не такая уж и маленькая, на две ладони выше среднего, а здесь все братья как на подбор – один здоровее другого. Хотя чего это удивляюсь, орден Варфоломея Карающего основной кулак церкви и слуги у нее соответствующие. Но и мы тоже не слабенькие. Могу звездануть так, что долгонько лететь придется, да потом недельку поваляться. Пока я такими мыслями голову забивала, все дружно помолились и приступили к еде. Придвинув миску к себе, не удержалась и воскликнула:

– Sanctus Dominus! (Святой Господи!) Пост ведь!

В миске была каша на сале! Во время поста! Хотя чего это я… Поди-ка, прокорми этакие тела постной кашкой с водичкой. А может меня хотят проверить? У нас, между прочим, так послушниц проверяли в крепости веры. Вот подержат недельку на воде и хлебе перед самым постом, а потом в страстную неделю выставят ей на стол миску с кашей на молоке. Бедняга и так в строгости, в молитвенной келье сидела, а там один день от другого не больно-то отличишь, темень кругом, одна свечка еле теплится. Многие так попадались. А потом, ой мама!… Поэтому наученная опытом, не своим правда, покрутила головой туда сюда. Глядь, они все такое же едят. Уж и ложку почти до рта донесла, но нет, не могу я так. Одна была бы или у нас в ордене, умяла за милую душу и еще спасибо сказала, а здесь, ну словно перст Божий поперек горла. Сижу, пыль в глаза пускаю. Вот, мол, какая я правильная! Сцепила я зубы покрепче и терплю. Зря конечно, но все же. У меня там, в сумах лепешки спрятаны, вот ими и подкреплюсь попозже. Хоть и хиленькая это замена, но еда.

Трапеза подходила к концу, а я, пожевав хлеба и выпив кружку воды, глазела по сторонам. Братья вычищали миски до блеска. Когда все поднялись, за моей спиной, как по волшебству, очутился послушник, который привел меня сюда.

– Его преосвященство ожидают у себя… – он с любопытством вытянул шею, заметив мою нетронутую кашу, затем резко развернулся и, петляя, словно заяц между братьями, помчался прочь. Чтобы не отстать от него, мне пришлось поспешить. И что за манера у него носиться как ошпаренному? Ишь как торопиться. Никак мальчик на побегушках. У нас так с поручениями только самые младшие послушницы бегают.

Дверь в кабинет епископа внешне ничем не отличалась от остальных, разве что до нее пришлось долго топать узкими извилистыми коридорами. Любой орденский монастырь – это осадная крепость, где оборону можно выдержать не один год. Однако если враг и сумеет ворваться даже во внутренний двор, все равно увязнет в боях в этих тесных переходах. Тут парочку братьев на один коридор и довольно, пока не устанут, могут хоть кавалерию сдерживать. Хотя ни одна лошадь сюда не полезет, в некоторых переходах и я макушкой потолок царапаю, а уж длиннющие братья и вовсе нагибаются. Мудрые люди этот оплот веры строили.

Меж тем паренек постучал в дверь, заглянул в помещение, засунул голову, коротко, но неразборчиво о чем-то доложил, и лишь потом сделал приглашающий жест рукой. Я зашла и, опустившись на одно колено, поцеловала епископу руку, на которой красовался перстень с крупным аметистом. Затем, пружинисто поднявшись, вновь вернулась к двери и, встав перед выходом, стала потихоньку оглядывать помещение.

Кабинет епископа был роскошен. Вот тебе и обет бедности!… Стены отделаны лиловой парчой и панелями из мелкоузорчатой темной березы, потолок опирался на резные дубовые балки, тяжелая мебель украшена позолотой, а пол устлан мягким баразским ковром.

Его преосвященство обошел стол, уселся в свое кресло, а после указал мне на табурет, стоящий посреди комнаты.

– Садись, дочь моя. Разговор будет длинным.

Я осторожно присела на самый краешек. Это в обители у настоятельницы я могла позволить себе усесться свободнее, да и то не всегда.

– Трудный ли был путь? Дороги нынче не спокойны.

Отвечать пришлось так же степенно и размерено:

– Благодарю, ваше преосвященство, – склонила я голову. – Путь был легкий, препятствий на дорогах никто не чинил. Чего нельзя сказать о самих дорогах. В графстве Воринкшир и под Рябиничами они совсем отсутствуют, так что поспешать пришлось медленно.

– Поспешать следует медленно во всех случаях. Спешка, невоздержанность и необузданный нрав приводят нас на дорогу, которая стелется прямиком в Ад! – епископ изрекал очевидные богословские истины с таким видом, словно они только что стали для него очередным откровением Господа. – А ты, дочь моя, как я знаю, сегодня была очень воздержана в еде. С чего бы?

Вот мы и добрались до первого поворота. Эк его исподволь тянет разговаривать.

– Пост ведь, ваше преосвященство, грех вкушать скоромную пищу, – со всевозможным благочестием отвечаю ему, а то он и сам не знает что грешно, а что нет. Не зря я все-таки кашку есть не стала, не зря.

– Пост ведь не строгий, не обязательный, а для отшельников и святых духом, – я, что перемудрила сама себя? Ой, а ведь правда! Эта неделя для тех, кто хочет жить в строгости и радости святого бытия, да еще – для больших грешников.

– Все мы грешны на этой земле, ваше преосвященство, и стремится не преумножать грехи – наш долг перед лицом Господа и матерью Церковью, – выкручиваюсь я.

Епископ смотрит на меня эдак со значением, словно самая распоследняя мыслишка ему известна, и он видит меня насквозь. А что он там может разглядеть? Да я сама не знаю, почему эту бесовскую кашу жрать не стала! Не стала и все тут!

– Дочь моя, – грозит он мне сухоньким пальчиком. Я такие пальчики по десятку за раз ломаю. – В тебе говорит уже другой грех, гордыня, – не сдержавшись, в обалдении уставилась на него. О чем это он? – Не гордишься? Ну и хорошо, – он читает каждую эмоцию на моем лице. Я воин, а не проповедник, закулисные интрижки не для меня. Хотя не буду утверждать, что ничего в них не смыслю, иногда очень даже, особенно если от этого зависит моя жизнь. – Как поживает сестра Бернадетта? И как дела у настоятельницы? – уй, какие мы любопытные.