Магомет Мамакаев - Зелимхан

Гушмазуко стоял, сгорбившись, понуро опустив голову, и упорно молчал. Вид у него был настороженный.

— Да вот я советую ему, а он не слушается...

— Какой же совет вы ему даете? — поинтересовался пристав с добродушной улыбкой.

— Чтобы Зелимхан явился к полковнику Дубову с повинной.

— Извините, кадий, но я спросил у вас, можете ли вы после этого обещать, что мой сын будет свободен. Вы мне не ответили, — старик направился к выходу.

Оба-Хаджи с приставом переглянулись.

— А почему бы нет? Полковник может помиловать его. Ведь наш новый начальник хороший человек, — промолвил Бек Сараев.

Гушмазуко заметил, как пристав подмигнул кадию, и содрогнулся от возмущения.

— Зелимхан не придет с покаянием, — сказал он тихо, но твердо. — Прощайте, кадий, и вы, господин пристав.

— Прощай, Гушмазуко.

— Что за люди? На что они надеются? — развел руками Бек Сараев, когда старик закрыл за собой дверь.

Кадий и пристав долго еще говорили об упрямстве «дикарей» и с аппетитом поедали кур, приготовленных по-чеченски. Хозяйка кадия старательно тушила их в молоке, обильно приправив репчатым луком, душистой богородской травой и черным перцем.

Старый Гушмазуко в эту ночь встретился с Зелимханом, скрывавшимся в лесу у Харачоя, и сказал ему:

— Сын мой, делай то, что подсказывает тебе твое сердце.

Рано утром, когда харачоевцы собирались на полевые работы, их неожиданно собрали на площади, где уже стоял взвод солдат. Люди шли в одиночку и толпами, приглушенным говором заполняя тесную площадку перед старинной мечетью аула. Время тянулось медленно для притихших в ожидании собравшихся. И вдруг тишину нарушила тревожная дробь военного барабана. Она продолжалась несколько минут, то ослабевая, то усиливаясь. Ряды солдат в тяжелых сапогах, сверкая на солнце стальными штыками, застыли, словно в ожидании какого-то приказа.

Убедившись, что барабанный бой ошеломил харачоевцев, офицер поднял руку и замер, скосив глаза на дом старшины. Когда оттуда вышел полковник, прозвучала команда:

— Смирно! Равнение направо!

Дубов, небрежно махнув рукой, крикнул:

— Вольно!

Вслед за полковником из дома вышли важные люди: начальник веденского гарнизона, Оба-Хаджи и Адод Элсанов. Старшина, здороваясь с офицерами, приветствовал их улыбкой как давних друзей, хотя иных из них видел сегодня впервые. Кадий здоровался сдержанно, коротким поклоном, подчеркивая этим свою близость к аллаху и бесконечное расстояние, отделяющее его от людей мирских.

Гушмазуко стоял молча позади толпы, среди крестьян, довольный тем, что нет сегодня в ауле Зелимхана. Неожиданно старик протиснулся вперед и, смущенно улыбаясь, попытался разговориться с молодым офицером.

— Господин офицер, теперь зачем ваш пришел к нам? — спросил он на ломаном русском языке.

— Я не знаю. А вам зачем это? — ответил молодой человек, не глядя в его сторону.

— А я знал вас. Вы нас тюрьма вели.

Поручик Грибов обернулся к старику и, пытаясь что-то вспомнить, спросил:

— Узнал, говоришь?

— Да, вы хорош человек, — сказал Гушмазуко, широко улыбнувшись.

В этот момент, волоча длинные ноги, рядом с ними появился Одноглазый, которому до всего было дело. Он кружил здесь в своей неизменной рыжей папахе, вроде и сам не зная для чего, щурил на солнце охмелевший единственный глаз и глупо улыбался, всячески стараясь привлечь к себе внимание начальства.

— Смотри-ка, наш Гушмазуко знакомого нашел, — заметил Одноглазый, заискивающе глядя на поручика.

— Уходи отсюда, подонок, — сквозь зубы процедил поручик.

Гушмазуко с немым укором посмотрел на Одноглазого и, сплюнув в его сторону, прекратил разговор.

Так никто и не сказал старику, зачем пришли в аул солдаты, но сердце его щемило от тяжелых предчувствий. Он оглянулся на своих соседей, стоявших молча, и ему показалось, что и в их сердцах, поселилась тревога; их взоры полны были тем же мучительным беспокойством и страхом, что и у него.

Да, сегодня многие харачоевцы были угрюмы. Но держались они с достоинством.

Полковник со своей свитой подошел к толпе, оглядел ее высокомерно и начал громко, угрожающе:

— Люди Харачоя! Я собрал вас сегодня для последнего предупреждения. Некоторые жители вашего аула — преступники и разбойники! Они совершают грабежи и насилия, лишают покоя мирных граждан края. Из-за них с сегодняшнего дня я вынужден держать здесь воинское подразделение. И если вы не будете оказывать активную помощь нашим солдатам в борьбе с абреками, я вынужден буду принять еще более жестокие меры против вас.

В ответ раздались покашливания, недовольные голоса. Гушмазуко вздрогнул. Он узнал голос Зелимхана и обернулся. Сын стоял в задних рядах, одетый в латаный крестьянский бешмет, в надвинутой на лоб папахе черного каракуля. Гушмазуко поймал на себе быстрый взгляд Зелимхана, казалось, предупреждающий его: «Молчи, не будь безрассудным, ничего не говори и не поднимай руку. Пусть говорит полковник. Пока это — его час».

Старый Гушмазуко ждал, что сейчас выйдет из толпы кто-нибудь из уважаемых аульчан и выкрикнет проклятие тому, кто собрался карать невинных женщин и детей. Но этого не произошло. Люди молчали. Вдруг кто-то из стариков нерешительно произнес:

— Мы слабые, беззащитные люди, повинуемся вашей воле...

Быть может, многие думали иначе, но и те кивали молча головами.

Гушмазуко, забыв осторожность, уже хотел было высказать свое возмущение таким оборотом дела, но какой-то молодой чеченец, стоявший позади него, дернул его за рукав и тихо зашептал:

— Старик, не сходи с ума! Нас всех из-за тебя могут перебить.

— ...Вы думаете, что я намерен и дальше терпеть ваши преступления! — прохаживаясь вдоль толпы, продолжал между тем полковник. — Любого, кто посмеет ослушаться воли старшины, я в бараний рог скручу!

Гушмазуко еще раз огляделся вокруг. Люди на площади смиренно склонили головы. Забыты были и гордость и честь горцев...

«Отцы и деды их, чтобы сохранить свое достоинство, отвергли даже посланника самого аллаха — имама Шамиля, — подумал Гушмазуко, — неужели никто не заткнет землей рот этому жестокому прислужнику белого царя? Что же тут происходит? Куда девалось чеченское мужество?..»

— Вы еще и не то увидите, — сказал ему тот же юноша, заметив недоумевающий взгляд Гушмазуко.

Старик не ответил ему. Только еще раз зло вгляделся в окружающие его лица, надеясь заметить хотя бы раненую гордость во взглядах своих односельчан. Но они стояли по-прежнему с опущенными головами, избегая смотреть друг другу в глаза.

— Эти солдаты будут жить у вас, — раздавался над площадью голос Дубова. — И вы обязаны уступить им лучшие комнаты, класть их в чистые постели, резать для них кур, баранов и другой скот... Вы будете исполнять все их желания, а им я даю право делать с вами все, что им вздумается...