Олег - Вепрь

- За смертью тебя посылать. - Гаврила Степанович вышел мне навстречу.

Задыхаясь, я почти телеграфным текстом выпалил сообщение Тимохи. Минут через пятнадцать мы вошли в дом Сорокина.

Тело долгожителя уже сняли с пустого крюка, на котором в мое предыдущее посещение висел оранжевый абажур с кистями. Под крюком ножками вверх лежала скамейка. Сорокина положили рядом и успели накрыть несвежим пододеяльником. Знать, нее снимки Виктор уже сделал, и Евдокия Васильевна, ушлый эксперт, закончила освидетельствование. Как я успел убедиться, она исполняла свои служебные обязанности без лишних проволочек. Теперь Евдокия сидела за столом и быстро заполняла листы

бумаги.

- Типичный суицид, - комментировала она производимую запись. - Распространенный случай среди одиноких. Шнур - электрический. Обрезок. Наступила от асфиксии между часом и половиной второго.

Паскевич, забросив ногу на ногу, восседал на продавленном диване. В своей так и не снятой касторовой шляпе он походил на гробовщика. Добавить к этому безучастное выражение - и совсем походил. Пугашкин же, напротив, участвовал самым активным образом. Он успел перерыть всю комнату. На тумбочке стоял знакомый мне мельхиоровый подстаканник с профилями усатых-бородатых вождей.

- Я закрою это дело! Я закрою это дело! - как попугай, твердил следователь свою вечную угрозу, выбрасывая из обшарпанного комода стариковское барахло.

- Рот закрой лучше, - процедил Паскевич при виде меня и Гаврилы Степановича.

- А этот что здесь? - Тут и Пугашкин обратил внимание на Обрубкова.

- Оставь. - Заведующий клубом поморщился. - Гэ ань гуань хо.

Вот и еще один товарищ вспомнил за неполные сутки китайский язык. «Хоть какие-то плоды дружбы с великим народом. - Я невольно усмехнулся. - Ну, не плоды, так сухофрукты».

- Напрасно вы, молодой человек. - Паскевич обернулся к следователю. - Пугашкин, дайте-ка ему предсмертную записку гражданина Сорокина.

«Вот оно! Началось! - Самое скверное предчувствие охватило меня. - «В моей смерти прошу винить столичного засранца». Что еще мог написать Сорокин под диктовку?»

Пугашкин брезгливо протянул мне клочок бумаги.

- Читайте, читайте! Вслух! Все свои - чего уж! - Паскевич заерзал от нетерпения.

Но все здесь были чужие. Даже мой собственный голос казался мне чужим.

- «Завещание, - прочитал я глухо. - Я, Сорокин и георгиевский кавалер, завещаю свое движимое и недвижимое имущество советской власти, кроме подстаканника. Подстаканник моей усопшей ранее супруги я завещаю студенту Сергею из Москвы при условии, что он комсомолец».

- Мотив, - весело отозвался криминальный фотограф Виктор. - Убийство из-за наследства. Частый случай в рядах потенциалов. За такой подстаканник на барахолке червонец легко дадут. Вещь антикварная.

- Заткнулся бы ты, - посоветовал ему Гаврила Степанович.

- Вы комсомолец? - Паскевич наверняка знал, что нет.

- Нет, - ответил я тем не менее.

- Владейте, - махнул он рукой. - Изменим букве. Возраст еще позволяет вам вступить. Можете зайти завтра после обеда ко мне за характеристикой. Там же и характеристику в институт для Анастасии Андреевны заберете. Я подписал.

- А скамейка почему вверх ногами? - обратился Обрубков к следователю. - Она что, так и лежала, когда труп в петле обнаружили?

- Куда вы все лезете?! - взвился Пугашкин. - Опять давление? Я вам в письменной форме! Еще раз - и баста!

- Пошли, Сергей. - Гаврила Степанович дернул меня за рукав.

- Подстаканник-то приберите, - напомнил Паскевич, томно потягиваясь. - Нынче в таких подстаканниках чай проводники не разносят. А было ведь.

Словно сомнамбула, я взял с тумбочки подстаканник и вышел на воздух.

В себя я пришел, когда мы с егерем миновали овраг.

- Что он вам сказал? - поинтересовался я угрюмо.

- Еще раз - и баста.

- Паскевич. На грязном китайском.

- Гэ ань гуань хо, - с отсутствующим видом повторил Гаврила Степанович. - Наблюдающий за огнем с противоположного берега. Стратагема невмешательства.

«Воздержался бы, старичок», - не однажды говаривал мой приятель задушевный Угаров, наблюдая, как я последовательно истреблял себя водкой по возвращении из Пустырей.

«Старичок, старик, стариканище» - так мы друг друга называли, пасынки всех разочарованных поколений. Мы были скептичны, ранимы и жестоки. Мы презирали своих отцов и старших братьев. Империя в состоянии полураспада отравила нам юность. Мы росли на гигантской свалке фальшивых лозунгов. Прорабы социализма еле ворочали языками, и его капитальное строительство фактически заглохло; нас еще можно было выгнать осенью на картошку, но поднимать целину - уже фиг. Дворники, мясники и привокзальные грузчики с высшим бесплатным образованием, пожилые мальчики, мы так и не научились прощать. Молоко свернулось на наших губах, прежде чем успело обсохнуть.

- Это правда? - Настя, напряженная, как струна, теребила клеенку своими худыми нервными пальцами.

А настройщиком, разумеется, выступил я. Я рассказал ей все или почти все, утаив лишь собственные промахи. Мои промахи были совершены по невежеству и молодости лет, но Гаврила Степанович, «наблюдатель пожара с другого берега», в моих глазах не заслуживал снисхождения. Его бездействие погубило участкового Колю Плахина, а возможно, и Настиного отца. Оно же стало причиной многих смертей, обративших деревню в законченные Пустыри.

Бурное объяснение, состоявшееся накануне между мной и Обрубковым, имело односторонний характер. Роль бури досталась мне, тогда как егерь был спокоен и тверд, словно дамба. Все мои наскоки разбивались о его уверенность в собственной правоте.

- Ты не можешь судить меня, Сергей, - отвечал он терпеливо, пока вообще отвечал. - Я дал подписку о неразглашении. Я бывший сотрудник органов, а речь идет о государственной тайне. Я коммунист, в конце концов. Я предателей Родины сам карал.

- Вас что - пытали, полковник? Вы могли предупредить! - Оттого что я метался по кухне, Банзаю то и дело приходилось менять позицию. - Вы и сейчас лукавите! Вепрь - несчастная жертва опытов и не более того! Блядских опытов этого коновала с негодяем Паскевичем на пару! Вы ведь знаете это! Знаете?

- Допустим. - Обрубков открыл печь и прикурил от головни папиросу.

- Конечно, вы допустите! - продолжал я бушевать. - Вы уже допустили! Еще бы нет! А дети?! Тоже крысы подопытные?! Почему это вообще происходит здесь, а не в какой-нибудь паскудной лаборатории за колючей проволокой? В чем суть его экспериментов? Где он сам?

Гаврила Степанович, покачивая ногой, выдохнул кольцо. Оно таяло куда медленнее моего терпения. - «Ты хоть знаешь, что здесь происходит?! - передразнил я Обрубкова, пиная пустой валенок. - И никто этого не знает! Понял ты, шкет московский?!»