Ольга Перовская - Остров в степи

— А Султан, наверно, был просто больной, вот он и сдох.

— Ну конечно. Никаким тут чудом и не пахнет.

Телега уже въезжала во двор, и тут, на глазах у всех толстяков, прекрасный вороной конь упал на колени. Ни крики, ни понукания не могли поднять Калифа. Он медленно оседал на землю, и большое красивое тело его делалось вялым, как мешки с песком, лежавшие на телеге.

Его отпрягли. Чудесный конек одним боком потащил тяжелую телегу во двор. Тут откуда-то вышел седой слабый старик. Он уперся плечом в телегу и, кряхтя и охая, стал помогать своему любимцу.

Когда толстяки увидели, что случилось и со второй лошадью, им всем страшно захотелось, чтобы и у них развелись эти чудесные зеброиды. Но Фальцфейн никому не давал своих диких зебр.

Поэтому они развелись только у него одного.

— Дедушка, а их много развелось у Фальцфейна, зеброидов этих?

— Под конец-то уж штук тридцать было.

— Как же тридцать? А почему теперь только пять осталось?

— Каких пять? Этих вот, которые у нас-то? Ну, эти совсем новые. Этих мы сами для себя вывели. А те все пропали. В море, бедные, потонули, все до одного.

Ребята подождали, — может, он сам расскажет, а потом Индеец попросил его:

— Дедушка, расскажи нам про это.

— Рассказать, говоришь? Неохота, было, ворошить-то все это. Ну, да уж ладно, слушайте.

— Это верно говорят, что Аскания прославилась зеброидами. Из-за них к нам со всего света паны приезжали. Бывало, как чуть — приказ: все вымыть, вычистить, коней приготовить и самим понарядней одеться. Ну, значит, гости будут.

И верно. Глядишь, немного погодя идут. Наш пан шею раздувает от спеси, а те завидуют. Уж как только они ни просили его продать им хоть одного зеброида! При мне один давал пятнадцать тысяч золотом.

Нет, не продал наш. Он, видите, на что надеялся: самочку получить. Ведь у них, у зеброидов, одна дурная привычка ость они все родятся самцами. Сами-то они очень даже хороши. Ну, а детей от них получить нельзя. Прямо сказать — бесплодные родятся.

Вот он и надеялся, наш пан: выведет ему старый ученый самочку, а от самочки да от самцов народятся новые зеброиды, а от этих еще новые, и так расплодятся их тысячи, как у овец. Ну, только дело его не выгорело. Ни одной самочки у него так и не родилось.

Да. Так вот, стало быть, работаем мы этак на конюшне. И вот приходит как-то ко мне Трохимка, племянник мой. А он тогда малесенький был — чуть побольше вашего.

— Дядько, — говорит, — проси пана, чтобы велел меня на конюшню взять, работать с тобой.

— Вот тебе на! — говорю. — Это чего ты там не видал.

— Буду учиться новых лошадей объезжать, зеброидов. Люблю их очень.

Я на него аж глаза выпучил. Вы знаете, что это такое объезжать зеброидов? Это значит — жизни своей не жалеть. Лошади они все равно что дикие, сила у них страшная, а людей они боятся, как огня. Когда на него сядет человек, дли него ничего такого нет, чтоб он испугался: яму встретит через яму сигает, забор высокий — через забор летит, лишь бы скинуть человека. У нас только двое и садились на них первый раз. Был еще третий, да его убили, беднягу. Тоже зеброид ухлопал.

Ну, я, понятно, прогнал Трохимку. Сказал, чтобы он и близко не подходил к конюшне. Хвать — через неделю опять идет.

— Дядько! — кричит мне издаля еще, а сам смеется. Вот писуля до тебя, от пана. Я сам его упросил. Он велит, чтобы взяли меня на конюшню.

Взял я его за чуб и оттрепал как следует: жалко же хлопца, пропадет ни за что. А он, паршивец, хоть бы чуть заплакал. Морщится от боли, а глаза сухие.

— Ладно, — говорит, — дядько, бейте. Ну, только пана вам ослушаться нельзя. Вам за это знаете, что будет?

Вот до чего скверный был парнишка! Ну, что же, пришлось нам взять его.

Так что бы вы думали? Добился ведь своего, гад. Как присосался он к этим лошадям — силой не оттащить, бывало. День и ночь готов был с седла не слезать. Стало быть, верно, любил их больше всего на свете.

Сперва на домашних ездил, с год этак. Потом стали ему давать плохо объезженных, упрямых, пугливых — никаких не боялся, отчаянная башка. Иной раз и падал он, шибко падал. Так, бывало, хряснется, думаешь, из него дух вышибло. Подбежишь:

— Что, Трохимка, убился?

— Нет, мне даже не больно ничуть.

А сам аж еле подымется и пойдет, хромая на обе ноги.

Года через три этак он уже сидел на лошади, как болячка, не отдерешь, вот как насобачился. Ну, а зеброидов мы ему все-таки не давали. Уж как он ни рвался, как ни просился!

— Нет, — говорим, — про это ты и не думай, лучше из головы выкинь. Тебе-то хорошо: ты голову сломаешь, да и дело с концом. А нам после как твоей матери с отцом в глаза глядеть?

И вот, как на грех, возьми и выпади такой случай. Приехали к пану гости. Сидели они там, чай пили да сладкие пироги кушали, а одна барышненка и вякни:

— Хочу поглядеть, как вы зеброидов объезжаете.

Ну, пан, понятно, приказ нам: «Приготовить Мотылька, утром объезжать будем». А конь этот, надо вам сказать, только по прозванию был Мотылек. По-настоящему-то он был хуже собаки бешеной. Одно слово — дикий зверь. Кабы не гости, его бы месяц целый приготовлять надо. А тут он у нас дней пять по кругу побегал да раза два на него седло надели, без седока, — вот и вся приготовка.

Наутро явился пан с гостями, и началось представление. Мотылька связали всего, человек десять держали его, а двое надевали седло и уздечку. Конек храпел, скалил зубы. Барышенка та аж визжала от страху, а сама все-таки радовалась, что увидит потеху такую.

Ну, недолго ей пришлось тешиться. Главным наездникам нашим не повезло в этот день. Один только сел на Мотылька — как он его жвыкнет кверху! Тот так и взлетел пробкой. Поднялся — нога вывихнута, встать не может.

Пан нахмурился, велел другому садиться. Этот сперва было подержался, а потом два раза кряду вылетел и больше не смог: и так еле ноги утащил.

Пану нашему неловко: только начал угощать, а угощенье-то и вышло все. Он распалился, кричит:

— Кто сядет на Мотылька? Сейчас десять рублей заплачу!

Ну, где же там! Своей головы всякому, жалко. Разно кто сядет? Барышненка та носик сморщила.

— Я думала, — говорит, — это интересно. А это вовсе не интересно.

Пан аж зубами заскрипел от злости и отвернулся, хотел уходить. Вдруг откуда ни возьмись Трохимка. Подошел этак к пану и говорит:

— Давайте десять, сейчас объезжу.

Я было за чуб его при всех прямо.

— Ты что, ополоумел, паршивец? Сейчас пойду мать приведу. Не слушайте его, ваша милость, видите — хлопец малый, не разумеет ничего.

Трохимка опять до пана:

— Нет, я умею. Я лучше их всех езжу, вот увидите. Если хоть раз упаду, то больше никогда в конюшню не приду. Они нарочно не дают мне зеброидов, потому что им завидно.