Питер Годфри-Смит - Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания

Доводом в пользу наличия визуального языка им послужила сложность демонстративного поведения у кальмаров. В этих демонстрациях сочетаются краски и телодвижения — некоторые из них представляют собой уменьшенные аналоги демонстраций гигантской каракатицы, описанных выше. Мойнихен и Роданиче фиксировали последовательности узоров, которые они наблюдали, — «золотые брови», «темные щупальца», «стрелка вниз», «пятнистый желтый», «завиток вверх»… Однажды я гонялся за таким кальмаром на рифе в Белизе, и меня тоже, как и авторов этой работы, ошеломила сложность того, что он вытворял. Однако в собственных рассуждениях Мойнихена и Роданиче есть нестыковка, которую они осознавали сами, но, по-видимому, не вполне с нею справились. Коммуникация подразумевает отправителя и получателя, говорящего и слушателя, порождение и интерпретацию — две взаимодополняющие роли. Мойнихен и Роданиче сумели задокументировать множество примеров очень сложного порождения знаков, но они гораздо меньше говорят о воздействии этих знаков — о том, как узоры интерпретируются. Им удалось определить ряд достаточно ясных комбинаций знака и ответа на него в брачных играх, однако многие из наблюдавшихся ими демонстраций не были связаны с брачным поведением.

В сумме они насчитали около тридцати ритуализированных видов демонстраций и множество закономерностей в последовательностях и комбинациях производимых актов демонстративного поведения. Они утверждали, что эти закономерности должны иметь какое-то значение, но в большинстве случаев не могли определить какое:

При текущем состоянии нашего знания мы сами не можем всегда и в каждом случае определить, какое именно послание или смысл несет каждая наблюдаемая последовательность определенных узоров. И тем не менее чувство подсказывает нам, что следует исходить из того, что между любыми двумя последовательностями или комбинациями, которые различаются между собой, существует реальное функциональное различие.

По их собственным сведениям, особой сложности в поведенческих взаимодействиях между кальмарами не наблюдалось. Зачем в таком случае настолько сложные демонстрации?

Это настоящая загадка. Даже если Мойнихен и Роданиче завысили количество сигналов и их аналогия с языком слишком натянута, остается вопрос, почему кальмары словно бы так много о чем-то говорят. Возможно, последовательности красок, поз и демонстраций играют какие-то неуловимые социальные роли. Позднейшие исследователи воспринимали эту часть работы Мойнихена и Роданиче с некоторым скепсисом. Но может быть, нам еще известно не всё.

Кальмары этого вида принадлежат к числу самых общественных головоногих [144] Еще один пример — скопления гигантских каракатиц в Вайалле, но они носят временный характер (каракатицы собираются вместе только для размножения). Кальмары Гумбольдта живут большими стаями, но они мало изучены, в том числе потому, что они крупные и бывают агрессивными. Они, вероятно, самые агрессивные среди известных науке головоногих. Недавние наблюдения Джулиана Финна ( Julian Finn ) за наутилусами также показали, что они могут собираться в многочисленные группы. . Контраст между павианами и головоногими, надеюсь, достаточно очевиден. У головоногих мы обнаруживаем, как продукт их маскировочного наследия, богатейшие средства выразительности — видеоэкран, подключенный напрямую к мозгу. У каракатиц и других головоногих выходные сигналы хлещут через край. Публикуйся или пропадай. В [145] Англ. Publish or perish — поговорка академической среды. Здесь обыгрывается второе значение слова publish — «демонстрировать». — Примеч. пер. какой-то степени этот выходной сигнал создан эволюцией для того, чтобы его воспринимали: иногда это маскировка, но иногда предполагается, что его должны заметить соперники или противоположный пол. Однако по экрану также пробегает немало бессвязного бормотания, случайных выражений. И даже если у головоногих есть скрытые способности к цветовому восприятию, немалая доля их цветового буйства выходных сигналов явно остается не воспринятой наблюдателями. Павианы, напротив, мало что могут сказать. Их канал коммуникации ограничен. Но они гораздо больше слышат.

Оба эти примера в некотором роде неполные, незавершенные , хотя и не следует представлять себе, будто у эволюции есть цель. Эволюция никуда не стремится, она не задавалась целью создать нас или кого-либо еще. Но я не могу устоять перед соблазном усматривать в обоих этих животных некую незаконченность. Оба эти животных наделены односторонним выражением коммуникации, фундаментально двусторонней по своей природе: она подразумевает взаимодействие ролей отправителя и получателя, порождающего и интерпретирующего. На стороне павиана — жизнь, кипящая страстями, как в сериале, бурная и напряженная социальная сложность, но средств для ее выражения почти нет. Со стороны головоногих социальная жизнь куда проще, следовательно, говорить им особо не о чем, и все же они способны к необычайной выразительности.

Как-то раз летним вечером я отправился нырять с аквалангом в свое любимое место, где часто наблюдал гигантских каракатиц. И в этот раз мне попалась каракатица. Это был экземпляр среднего размера, вероятно самец, и даже издали я увидел, что он ярко окрашен. Он не испугался при моем появлении, но также не проявил любопытства или внимания. Он вел себя очень спокойно.

Я устроился рядом с ним, прямо возле его норы. Пока он разворачивался мимо меня к открытому морю, я наблюдал за изменениями его окраски. Цветовые последовательности завораживали. Я скоро заметил ржавый цвет, непохожий на привычные красные и оранжевые тона. Казалось, я уже сто раз повидал у каракатиц все возможные оттенки красного и оранжевого, но этот выглядел необычным — цвета не то ржавчины, не то кирпича. Были, кроме того, серо-зеленые тона, другие оттенки красного и еще какие-то неуловимые бледные цвета, которых я не мог определить.

По мере наблюдения я понял, что оттенки изменяются в упорядоченном ритме, причем ритм не один — не все из них я мог уловить. Это напоминало музыку — смену перекрывающих друг друга аккордов. Он сменял несколько красок то ли последовательно, то ли одновременно — я не успевал заметить, как именно, — и завершал новым узором, новой комбинацией, которая то ненадолго обретала устойчивость, то немедленно начинала превращаться в другую. Мелькали сочетания темно-желтого и светло-коричневого, более знакомых мне красных тонов и другие. Что он делает? Под водой медленно смеркалось, а под скалистым козырьком, где он укрывался, было уже довольно темно. Особых телодвижений он не совершал. Я оставался рядом, стараясь сохранять неподвижность и дышать как можно тише. Глаз, повернутый в мою сторону, казался почти закрытым, но я давно убедился, что каракатицы едва приоткрытыми глазами видят гораздо больше, чем можно ожидать.