Питер Годфри-Смит - Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания

Записать памятку и прочесть ее означает создать реафферентную петлю. Вместо того чтобы отфильтровывать лишь ту информацию, которая не является результатом ваших действий — вылавливать экзафференцию среди чувственного шума, — вы рассчитываете, что текст, который вы прочтете в будущем, будет всецело продуктом вашего предыдущего действия. Вам нужно, чтобы содержание записки зависело от ваших действий, а не от чьих-то помарок или природного разрушения бумаги. Петля между действием в настоящем и восприятием в будущем должна быть гарантированной. Она дает вам возможность создать нечто вроде внешней памяти — в этом наверняка и заключалась по большей части роль древнейшей письменности (ее памятники изобилуют списками товаров и сделок), а возможно, также и роль древнейшего изобразительного искусства, хотя в этом случае ясности гораздо меньше.

Когда письменное послание адресовано другим, это обычный вид общения. Когда вы записываете что-то для себя, в этом случае обычно ключевая роль отводится времени — целью является память в широком смысле. Но память подобного рода тоже коммуникативный феномен — это коммуникация между вами теперешним и вами будущим [172]. Дневники и заметки для себя так же включены в систему «говорящий — адресат», как и обычные виды общения.

В главе 2 я также обсуждал две различные роли, которые может выполнять межличностное общение и которые соответствуют двум различным представлениям о том, какие функции выполняли древнейшие нервные системы у животных. Одна роль — это координация между тем, что воспринимается , и тем, что делается, — примером здесь служит фонарь Поля Ревира. Другая — координация между различными компонентами одного и того же действия, чем занят загребной в многовесельной лодке. В этой главе, в начале книги, я писал, что большую часть времени обе эти функции выполняются одновременно, но различать их все-таки стоит. Это утверждение сохраняет силу, но теперь мы можем увидеть и связь между ними, которая была не столь очевидна в ходе предыдущего рассуждения.

Записывая что-то, чтобы напомнить себе о делах, которые нужно доделать позже, вы создаете помету, которую ваше будущее «я» воспримет чувствами . Это похоже на историю церковного сторожа и Ревира. Но помета сделана вашим теперешним «я», чтобы побудить ваше будущее «я» сделать что-то для завершения дела. Этот аспект ближе к внутренней координации деятельности — порождению действия, — хотя в данном случае для координации используется причинно-следственная петля, проходящая через внешний мир. Координация подразумевает создание послания с тем, чтобы впоследствии его можно было воспринять чувствами.

Иные из этих полезных петель проходят снаружи тела, иные — внутри. Эфферентные копии — это внутренние послания, деятельность нервной системы. Когда вы поворачиваете голову, а мир вокруг остается для вас неподвижным, это обеспечивают внутренние механизмы. Внутреннее послание используется для того, чтобы разрешить проблему, порождаемую влиянием действия на чувства. Но эти внутренние замыкающие контуры, как и внешние, также дают новые возможности и ресурсы. В рамках модели происхождения внутренней речи, которую я приводил выше, дело обстоит так. Копии высказываний, которые вы собираетесь произнести, могут сами порождать действия, совершаемые «про себя», — внутренние действия по обдумыванию возможностей, соединению идей, применению самоконтроля. Внутренняя речь может несколько напоминать реафференцию — результат действий, влияющий на чувства, — но внутренняя речь существует лишь у нас в голове, мы не слышим ее в действительности (по крайней мере в норме). Если внутренняя речь — род внутреннего транслирования информации в мозгу, она напоминает реафферентную петлю, возникающую, когда мы сами с собой разговариваем вслух или оставляем для себя записки. Но в этом случае петля короче и теснее, она невидима, а не публична, — поле безмолвного свободного эксперимента.

Взгляд на человеческое сознание как на пространство бесчисленных петель подобного рода дает нам иную возможность для понимания нашей собственной жизни и жизни других животных — включая головоногих, о которых идет речь в этой книге. Их средства выразительности — краски и узоры — не участвуют в создании сложных петель. (Это так, даже если оставить в стороне парадоксы, связанные с их предполагаемым дальтонизмом.) Игра узорами на коже, как бы сложны они ни были, больше похожа на улицу с односторонним движением. Животное не может видеть собственные узоры так, как человек слышит собственную речь. Вряд ли эти узоры хоть сколько-нибудь серьезно задействованы в создании эфферентных копий (если только не верны домыслы о том, что хроматофоры участвуют в кожном зрении). Демонстрации головоногих обладают чрезвычайной силой выразительности, но при наблюдении за отдельным животным — а не парой или группой — заметно, что эти демонстрации имеют мало отношения к петлям обратной связи и, возможно, вообще не могут иметь. Пример человека — крайний случай — указывает на то, что возможности, которые открывает реафференция, помогают развитию сложной психики. Головоногие пошли по другому пути.

И это не единственный аспект жизни головоногих, который накладывает ограничения на их возможности.

Я начал наблюдать за головоногими вблизи, под водой, около 2008 года — сначала за гигантской каракатицей, а потом за осьминогами, с тех пор как я научился их высматривать (разумеется, и до того их вокруг меня было полно). Тогда же я начал читать литературу о них, и первые же сведения повергли меня в шок. Оказалось, что гигантские каракатицы, эти крупные и сложные животные, живут совсем недолго — год или два. То же относится к осьминогам — один-два года для них нормальная продолжительность жизни. Самый большой из них, гигантский тихоокеанский осьминог, доживает в лучшем случае до четырех лет.

Мне с трудом верилось в это. Я‐то считал, что каракатицы, с которыми мне приходилось общаться, были немолоды — что они часто встречались с людьми, изучили человеческое поведение и не один раз повидали смену времен года в своей бухте. Я думал так отчасти потому, что они выглядели старыми, искушенными в жизни. К тому же они были слишком велики для столь молодого возраста, они ведь нередко достигали чуть ли не метра в длину. Но в том году я осознал, что встретился с этими каракатицами в самом начале сезона размножения и что все животные, которых я наблюдал, скоро умрут.

Так и случилось. К концу южной зимы каракатицы резко вступили в период заката. Он наблюдался в течение нескольких недель, иногда даже дней — в тех случаях, когда мне удавалось отследить судьбу конкретной особи. Они вдруг начинали буквально разваливаться. Вскоре оказывалось, что у кого-то недостает щупальцев и кусков плоти. Они начинали терять свою волшебную кожу. Вначале я думал, что белые пятна — очередная смена расцветки, но, приглядевшись, увидел, что внешний слой кожи, живой видеоэкран, отслаивается, обнажая однотонное белое мясо. Их глаза мутнели. Под конец этого процесса каракатица уже неспособна держаться на плаву. Однажды начавшись, деградация происходит очень быстро. Их здоровье летит под откос.