Питер Годфри-Смит - Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания

Данный факт решительно опровергает идею, что само строение тела осьминогов каким-то образом физиологически препятствует долгой жизни. Но почему этот вид осьминогов живет долго, а другие нет? В статьи Робисона и его коллег обсуждается вопрос о том, как низкая температура воды замедляет биологические процессы. Глубокие воды обычно холодные (невольно вспоминается, как я однажды нырял с аквалангом в окрестностях бухты Монтерей — за всю жизнь так мерзнуть не приходилось). Робисон и его соавторы полагают, что это одна из причин, по которым самка может прожить так долго, причем явно без пищи. В статье также отмечается, что благодаря долгому насиживанию молодь вылупляется крупной и хорошо развитой. Робисон считает, что в такой среде замедленное развитие яиц дает осьминогам конкурентное преимущество. Однако я бы предположил, что и здесь играет роль эффект Медавара [183]— Уильямса. Теория предсказывает, что риск быть съеденным хищниками для этого вида существенно ниже, чем для мелководных осьминогов, поскольку этот риск оказывает давление на «естественную» продолжительность жизни животного. И в пользу этого есть отчетливое свидетельство. На съемках MBARI осьминожиха сидит у своей кладки на открытом месте. Она не нашла себе нору. Мелководные осьминоги, насколько мне известно, никогда не высиживают яйца на открытом месте. Они стали бы приманкой для первого же хищника. Однако на глубине рыбы встречаются гораздо реже, чем на мелководье. То, что осьминожиха из Монтерея успешно вывела потомство без укрытия, предполагает, что этому виду хищники угрожают меньше, чем другим осьминогам. В итоге эволюция дала им более продолжительную жизнь [184].

Складывая кусочки мозаики, можно понять, как много характерных черт головоногих — особенно заметных на примере осьминога — обязаны своим появлением отказу от раковины много веков назад. Этот отказ открыл им путь к подвижности, ловкости и сложности нервной системы, но он также привел к короткой жизни, ранней смерти и постоянной беззащитности среди зубастых хищников [185].

Однажды я занимался подводным плаванием под Сиднеем, чуть в стороне от обычных мест моих погружений. Вдруг вокруг меня все потемнело, и я не сразу понял, что очутился в обширном облаке чернил. Это был участок, заваленный каменными глыбами, которые тесно смыкались, образуя глубокие расщелины. Чернильное облако занимало площадь величиной с хорошую комнату. Все вокруг было темно-серым, там и сям висели широкие черные полосы. В чернильной гуще было трудно что-либо разглядеть, особенно внизу в щелях между камнями, и чернила всё никак не оседали.

На следующий день я вернулся туда посмотреть. Чернил уже не было, но я смог разглядеть десятки яиц каракатиц на песке в некоторых расщелинах. Поблизости также оказалась сама гигантская каракатица. Выглядела она ужасно. Почти все ее тело побелело, щупальца были сильно повреждены. Она смотрела на меня, вися в толще воды. Приглядевшись, я обнаружил еще трех, тоже довольно крупных, — они скучились под группой камней, напоминающей Стоунхендж, с естественной крышей, возвышавшейся на несколько метров над морским дном. Одна каракатица была определенно самцом, другие — вроде бы самками. Но сказать наверняка было трудно — все они были на различных стадиях разложения. У самых больных сошла большая часть кожи, обнажилась перламутрово-белая плоть, а оставшаяся кожа покрылась сеткой трещин, как разбитое стекло. Те, чья кожа сохранилась лучше, были бледно-серыми. У некоторых было совсем плохо с глазами. Подплыла пятая каракатица, у которой на коже сохранялись проблески ярко-желтого цвета. Но пяти щупалец у нее не хватало, а уцелевшие части тела были покрыты темными ранами. Затем она уплыла.

Четыре каракатицы дрейфовали бок о бок, колышась в еле заметном течении воды между скалами. Яйца, рассеянные по дну, озадачивали. Обычно гигантские каракатицы прикрепляют яйца к потолку какого-нибудь скального укрытия, откуда они свисают, как луковицы тюльпана. Я не знал, всплыли ли эти яйца откуда-нибудь, где им следовало находиться, или были изначально отложены прямо сюда. Облако чернил, которое я видел накануне, могло быть знаком того, что случилось какое-то несчастье, но я понятия не имел, что могло произойти. Каракатицы не обращали внимания на яйца, они словно просто чего-то ждали. Они как будто смотрели на меня, но очень мало реагировали и, похоже, даже не все из них видели меня. Бледные и притихшие, они походили на собственные призраки.

На протяжении нескольких дней я наблюдал там каракатиц. Отдельные особи, по-моему, появлялись и исчезали. Яйца оставались на дне расщелины, они лежали в тусклом свете, вокруг клубился ил. Наконец я застал момент смерти одной из самок. Когда я приблизился, она кружила у самой расщелины. Почти вся кожа у нее сошла, оставались лишь рыже-коричневые лоскутки. Двух щупалец не было совсем, а одно из пары ловчих висело плетью.

Она все еще плавала, слегка шевеля плавниками. Наблюдая за ней, я заметил, что мы оба потихоньку всплываем, покидая расщелину в камнях. Вскоре каракатицей заинтересовались две рыбы. Розовая рыбка начала кружить вокруг нее, но не нападала. Опаснее была крупная шипастая кожанка. Она подплыла, взглянула, описала круг и начала серию нападений, стараясь выкусить куски у каракатицы спереди, хотя жертва была крупнее хищника в несколько раз. Я попытался отогнать рыбу, но она отплывала недалеко и при всякой возможности возобновляла атаки.

При первых нападениях каракатица лишь отпрянула и замахала щупальцами, что нисколько не помогло ей. Рыба не отставала. Я понял, что мои попытки защитить каракатицу пугают ее больше, чем нападения рыбы. Я был слишком большой и находился слишком близко.

Кожанка снова подплыла и цапнула сильнее, и на этот раз каракатица прыснула в нее чернилами. На рыбу это не особо подействовало, и она приблизилась опять. Тогда каракатица выпустила больше чернил и начала медленно крутиться по спирали. Мы продолжали пассивно всплывать. Вращающаяся каракатица с облаком черно-серых чернил, клубящихся из сифона, походила на горящий самолет в штопоре — только летящий не вниз, а вверх. То ли из-за чернил, то ли из-за того, что мы были почти у поверхности воды, рыба отступила. Но больше каракатица ничем помочь себе не могла. Она продолжала всплывать, спиральное вращение прекратилось. Одолев последний метр водной толщи, она выскочила на поверхность и затихла в полной неподвижности. Поверхность воды колыхалась рябью, в которой покачивалась каракатица. Там я ее и оставил.

Смерть каракатицы была переходом от плавания в спокойных глубинах — через восхождение в медленном штопоре — к дрейфу наверху, в нашем шумном мире.