Эрнест Сетон-Томпсон - Зверь [сборник]

Раненый олень мчится по склону вниз, а гризли, которого гонят, — карабкается вверх. Джек не знал этой местности, но был точно уверен, что хочет очутиться подальше от толпы, так что нашел самую каменистую почву и карабкался все выше, выше и выше.

Он шел в одиночестве много часов, поднимаясь все выше, заходя все дальше. Равнина давно скрылась из виду. Джека окружали гранитные скалы, сосны и ягодники, и по пути он ловко обирал ягоды с невысоких кустов — лапами и языком, — но не останавливался, пока не очутился среди валунов, пока послеполуденная жара не пригласила его отдохнуть.

Когда Джек проснулся, стояла темная ночь, но медведи не боятся темноты — их больше пугает день, — и он побрел дальше, ведомый, как и раньше, побуждением подняться выше опасного места; так что в конце концов он добрался до самых высот — до своего родного Таллака.

Джеку досталось не слишком много знаний, которым обычно учат медвежат, но у него были инстинкты и право первородства, которые помогали ему справляться с любыми трудностями, а обоняние отлично направляло его. Так он сумел выжить, а опыт жизни в дикой природе, который не заставил себя ждать, помог его разуму повзрослеть.

Джек не слишком хорошо запоминал события и лица, зато его память на запахи оказалась нерушимой. Дворняжку Бонами он забыл, но ее запах моментально вызвал бы у него дрожь старых воспоминаний. Забыл и сварливого барана, но запах его косматых «старых густых бакенбардов» [23] Американский фразеологизм, распространенный в начале XX в.: боязливо-уважительная (но иногда с оттенком насмешки) характеристика «начальства старого закала», сформировавшегося еще во времена, когда трудовой кодекс определялся нравами Дикого Запада. Эти основатели и руководители фирм часто сохраняли свою власть на долгие десятилетия, но при этом демонстрировали такую несгибаемость, которая в новых условиях уже являлась скорее негибкостью. тут же наполнил бы его ненавистью и злобой; и однажды вечером, когда ветер донес до Джека насыщенный овечий аромат, ему показалось, что вернулись давно минувшие дни. Он долгими неделями питался только корешками и ягодами, а теперь начал ощущать ту жажду мяса, которая с угрожающей неуклонностью время от времени охватывает каждого хищника, вынужденного надолго оставаться вегетарианцем. И в запахе баранов скрывался ответ. Итак, ночью он спустился с горы (ни один здравомыслящий медведь не станет разгуливать днем), и запах привел его из соснового леса на склоне к открытой каменистой долине.

Задолго до того, как Джек туда добрался, он заметил любопытный огонек. Он знал, что к чему, видел, как двуногие делают такой же возле ранчо, полного злых воспоминаний и вони, — так что не испугался. Торопливо и тихо он ковылял с уступа на уступ, потому что с каждым шагом овечий запах все усиливался, и, добравшись до уступа прямо над костром, Джек заморгал, пытаясь разглядеть овец. Пахло теперь очень сильно, густо, но никаких овец он не заметил. Вместо этого Джек увидел в долине серую полосу воды, в которой вроде бы отражались звезды, но они не мерцали и не подергивались рябью; из-под полосы доносилось журчание, но не такое, как от ручья.

Звезды лежали плотными группами, жались к костру и больше походили на светящиеся гнилушки, разбросанные по земле, как бывает, когда кто-нибудь разобьет старый пень, чтобы слизать древесных муравьев. Джек в конце концов подошел так близко, что даже его подслеповатые глазки смогли все разглядеть. Большое серое озеро оказалось отарой овец, а фосфоресцирующие точки — их глазами. У костра лежало бревно или какая-то другая низкая неровная штука, которая в итоге оказалась пастухом и его собакой. Не слишком-то приятное дополнение, но овцы расположились вдалеке от них. Джек знал, что у него есть дело только к отаре.

Он подошел совсем близко и понял, что овцы находятся за невысокой оградой из колючего кустарника, но какими крохотными они выглядели по сравнению с большим и ужасным бараном, которого Джек смутно помнил! На него нахлынула жажда крови, он смел ограду прочь, ворвался в толпу овец, которые, перепугано топоча и блея, бросились от него врассыпную, прижал одну из овец к земле, схватил и, развернувшись, поковылял обратно в горы.

Овцевод вскочил на ноги, выстрелил, а собака с громким лаем помчалась вокруг плотной массы овец. Но Джек исчез. Пастух удовольствовался тем, что сделал два или три выстрела, истратив все имевшиеся у него патроны, и начал читать молитву.

Это был первый баран Джека, но далеко не последний. С тех пор каждый раз, когда ему хотелось баранины — а это стало насущной потребностью, — Джек вспоминал, что нужно шагать по хребту, пока нос не скажет ему: «Повернись и иди», потому что обоняние в медвежьей жизни — это вера.

Педро Тампико и его брат Фако занимались овцами не ради каких-то сопливых сантиментов. Они не возглавляли шествие своих ненаглядных, размахивая посохами, словно дирижерскими палочками, и не взывали к их эстетическим чувствам, наигрывая на флейтах и стуча в бубен. Вместо того чтобы вести отару с помощью каких-то символов прошлого, они гнали их, пользуясь попавшими под руку камнями и дубинками. Они были пастухами того типа, который следует называть «погонщиками», а не «пастырями»; они рассматривали своих подопечных не как любимых и любящих последователей, а как наличные на ножках; каждая овца стоила доллар. О них заботились лишь так, как люди заботятся о деньгах. И пересчитывали после каждой тревоги или дня пути. Трудно пересчитать три тысячи овец, а для погонщика-мексиканца это и вовсе невозможный труд. Но на этот случай у них был простой и подходящий инструмент. В обычной отаре одна овца из сотни — черная. Если часть отары забредала куда-то и терялась, скорее всего, с ними оказывалась и одна черная. Так что, пересчитывая ежедневно тридцать черных овец, Тампико примерно знал, сколько овец в его отаре.

Гризли Джек убил первой ночью только одну овцу. В следующий раз он убил две, а после — снова одну, но зато черную, и когда Тампико насчитал всего двадцать девять оставшихся, он без колебаний решил, что теряет овец, — по его прикидкам, уже пропало примерно около сотни.

Древняя мудрость гласит: «Если местность опасна — уезжай». Тампико набрал полные карманы камней и, понося на все лады издержки, которые его стадо понесло и в пути, и вообще, погнал овец прочь оттуда, где, по всей видимости, обитали любители полакомиться бараниной. К ночи он наткнулся на каньон, окруженный высокими стенами, — естественный загон, — и мохнатая, расползшаяся в стороны толпа, спрессованная в плотный войлок под разумным руководством собаки и не слишком разумным — человека, влилась в пролом. У входа Тампико развел костер. В тридцати футах от него начиналась отвесная каменная стена.