Антоний Фердинанд Оссендовский - В людских и лесных дебрях

Виноватых в забастовке или в бунте, а также беглецов наказывали увеличением количества работы, более тяжелыми условиями тюремной жизни, но прежде всего они должны были пройти через наказание розгами. Часто это наказание становилось последним в жизни изгнанника, и после его совершения, вырастал новый могильный холмик на тюремном кладбище.

Осужденного отдавали в руки ката.

Сахалинские каты становились особой кастой, ненавидимой всеми. Были это охраняемые администрацией арестанты, наиболее морально павшие, которых содержали в специальных тюремных камерах, так как в общих им грозила немедленная смерть от рук ненавидящего их каторжного населения.

Каты совершали приговоры над всеми осужденными, были ли это арестанты, или же солдаты из батальона, или даже какой-то чиновник, который обокрал казенную кассу. Они выполняли свои обязанности с громадной старательностью, так как получали за это, денежное вознаграждение и сокращение срока пребывания в тюрьме, после чего наступала относительная свобода, а именно право строительства собственной усадьбы на острове и переходе в состояние колониста-поселенца.

Правда, в течение последних двадцати пяти лет, только один из катов сумел воспользоваться этим правом. Другие же остались в тюрьмах, справедливо опасаясь мести арестантов, которые хотя сами и не побывали в руках ката, однако были обязаны исполнить приговор всеобщего и тайного арестантского суда.

Осужденный сахалинский арестант получал разное количество ударов, от пятнадцати до трехсот. Били ивовыми прутьями, вываренными перед экзекуцией в морской воде. Пятнадцатый удар всегда просекал кожу и из раны брызгала кровь.

Если крови не было, чиновник, следящий за экзекуцией, обвинял ката в снисходительности и осуждал его также на наказание розгами. С хребта и с ног наказываемого, растянутого на лавке, прутья кусками срывали кожу и мясо. Потерявшего сознание относили в лазарет, немного подлечивали раны, а позднее, если он не получил еще назначенной порции ударов, продолжали наказание до конца. Порой на окровавленной лавке оставался уже неподвижный труп.

На Сахалине, еще недавно, жили легендарные каты, которые могли уже после седьмого удара убить свою жертву, перебив ей позвоночник.

Жестокость и издевательство над заключенными превосходили самое пылкое и болезненное воображение. Все это совершалось вдалеке от центральных органов власти, до которой доходили только глухие слухи, на которые вообще не обращали внимания.

Только после того, как известный российский филантроп, немец, доктор Гаазе, посетил сахалинскую каторгу в Оноре, а затем прочитал ряд публичных лекций и опубликовал статьи в ежедневной прессе и в журналах, произошли некоторые перемены, а именно, заменили тяжелые, весящие более тридцати фунтов, «акатуйские» кандалы, легкими, которые носили название «гаазовских».

А ивовые прутья по-прежнему свистели в воздухе и рвали в клочья живое тело лишенных человеческих прав жителей Проклятого острова. Только когда известный российский литератор В. М. Дорошевич посетил на Острове Изгнания каторгу и издал свою книжку под названием «Сахалин», только тогда обратили внимание на жизнь и судьбу мрачных жителей острова, и были предприняты незначительные перемены в направлении ограничения количества ударов при наказаниях, а также некоторой дисциплинарной градации относительно заключенных. Такая система продолжалась до 1905 года, до периода русско-японской войны. Царское правительство, справедливо опасаясь, что японцы, заняв остров, окажутся в состоянии мобилизовать каторжников и создать из них весьма опасные отряды мстителей, бросив их на российское побережье Тихого Океана, вывезло всех заключенных и поселило их в тюрьмах Николаевска на Амуре, Хабаровска, Благовещенска и Владивостока.

Стены и заборы этих «каменных мешков» не смогли, однако, удержать уже в течение первых месяцев тех, которые прошли Сахалинский ад. Почти все они сбежали и, организовав банды, начали разбойничать на золотых рудниках, на Лене, Бодайбо, Зее, Керби и во всем Амурском крае, наполненном девственными дремучими лесами, неизвестными горными ущельями и опасными топями.

Многие из этих бандитов погибли от пуль преследующих их казаков или на виселицах, но довольно много осталось на свободе до момента, когда Российские Революционные Власти легкомысленного князя Львова и словоохотливого Керенского дали амнистию всем осужденным Царской властью. Тогда эти, с которых царские тюрьмы смогли стереть всяческие черты человечности, появились в городах и затаились на некоторое время, как таится дикий, жаждущий крови зверь в ожидании скорой добычи. Это время пришло быстро, и представилась отличная возможность! Власть в России захватил большевизм и он, то и дело призывая этих полулюдей, полузверей к исполнению своих кровавых приговоров, поставил их во главе революционных карательных трибуналов, полномочных политико-следственных комиссий, или Чека, и, собственно, те, кому рвали тело в клочья солеными прутьями, начали щедро «выпускать кровь» из представителей царской власти и общества. Коммунистическая советская власть в Петербурге и в Москве спокойно повторила политику царской власти и смотрела сквозь пальцы на совершаемые зверства, только с той разницей, что лилась кровь не нескольких тысяч преступников и опасных в общественном отношении дегенератов, а тридцати миллионов интеллигентов, в том числе профессоров, писателей, художников и героев двух минувших войн.

Так как все, кто мог и умел критиковать антикультурную большевистскую систему, были вредны и опасны для новых российских «коммунистических царей», то эти каторжники-палачи, бывшие жертвы окровавленных лавок и сахалинских прутьев, в сто раз более кровавым способом употребили для интеллигенции карательную и палаческую систему хорошо знакомых им тюрем в Дуэ, Александровске и Оноре. Оттуда вырвались кровавые испарения и самые страшные в человеческой истории рассказы, которые родились в мрачных застенках советских судов и Чека.

История повторяется. А злодеяние само найдет для себя суд и казнь.

Так случилось и так происходит в Советской России.

Я прибыл на Сахалин, для геолого-химических исследований, летом на корабле «Алеут». С большой трудностью доставили меня лодкой на берег поселения Дуэ. Меня здесь встретили местные врачи, которые как наиболее интеллигентные, получили телеграфное распоряжение от Генерал-губернатора, чтобы они позаботились обо мне.

Я поселился у одного из этих врачей. Во время завтрака пришел солдат и позвал доктора на службу. Мой хозяин вернулся через полчаса и, извинившись передо мной, самым спокойным образом продолжил завтрак. На вопрос жены о причине вызова, не проявив никакого волнения, отвечал он между глотками водки и закуской: