Надежда Дмитриева - Псинка

Замечательней же всего было то, что остальные дворовые псы, находившиеся в неизменной и непримиримой вражде с многочисленными дубковскими кошками, не только не выказывали вражды и неприязни к псинкиным котятам, но вскоре заключили с ними явно дружественный союз.

Теперь, когда прошло уже много лет с тех пор, трудно припомнить все, что случалось с Псинкой за время жизни ее в Дубках.

Но один случай запомнился мне накрепко, и им-то я и закончу свой рассказ.

Случилось это спустя года три после нашего с ней знакомства.

Дело было летом, кажется, в конце июня.

Как-то в полдень мы с Галкой по заведенному порядку кормили перед кухней собак.

По двору разносилось аппетитное чавканье. Псинка глодала большую жирную кость и урчала от удовольствия.

Вдруг во двор забежала маленькая черненькая собачонка.

Воровато оглянувшись и поджимая хвост, она метнулась туда, сюда и, с молниеносной быстротой подбежав к мирно обедавшим собакам, тяпнула их одну за другой — кого за ногу, кого за хвост.

Началась свалка. Обиженные псы с Псинкой во главе кинулись на обидчицу: собачонка оглянулась, лязгнула на них зубами и стремглав кинулась в лес.

Собаки взвыли, но остались на месте и испуганно поджали хвосты.

— Вот поганая! — возмутилась Галка, озабоченно осматривая пострадавших. — Тяпнула, словно дело сделала, и на утек.

Укусы оказались пустяковыми, и вскоре происшествие это забылось.

Прошло недели две.

Мы с Галкой шлялись у реки, собирали к обеду по маминому заказу молодой щавель.

Тут же бегала Псинка и огромная овчарка Муха.

— Что это с Мухой сегодня? — удивлялась Галка.

А Муха действительно вела себя странно.

Она то и дело подбегала к реке, точно испытывая жажду, тыкалась мордой в воду, но не пила, а хватала водоросли и, выплюнув их, громко, судорожно лаяла.

Псинка вела себя, как всегда — весело, но степенно.

По возвращении домой с Мухой произошло нечто странное.

По двору ходила курица.

Муха совершенно спокойно подошла к ней, неожиданно схватила ее за горло, удушила на наших глазах и, даже не взглянув на свою жертву, лениво ушла в тень.

Мама, наблюдавшая это через окно, с тревожным лицом вышла во двор и собственноручно посадила Муху на цепь.

— Что с Мухой, мама? — пристали мы.

— Не знаю — озабоченно пожала мама плечами. — Только не смейте подходить к собачнику. Неровен час…

Все произошедшее на наших глазах было так странно, что мы, вопреки обыкновению, послушались и к Мухе больше не подходили.

А она вела себя все странней и странней. Изредка хрипло лаяла и все что-то ловила в воздухе.

— Смотри, Муха бредит. И мух-то никаких около нее нет, а она ловит… — говорила Галка, издали наблюдая за собачником.

Дедушки Акима Васильевича, как на грех, не было дома — он должен был вернуться только к вечеру, но зато неожиданно, проездом в соседнюю земскую больницу, завернул в Дубки отец.

Явно встревоженный маминым рассказом, он сейчас же вышел во двор. Муха не вылезала из собачника, смотрела на него красными дикими глазами и, видимо, не узнавая, зловеще рычала.

С языка ее клочьями свисала белая пена.

— Бешенство, — словно припечатал отец и коротко скомандовал всем нам итти в дом.

Через минуту мы услышали выстрел, за ним другой, и все стихло.

Остальных собак отец тут же посадил на цепь и достал из дорожной аптечки шесть маленьких белых пилюль.

«Стрихнин», стояло на коробочке.

— Андрей Акимыч, помилосердствуй, — взмолилась мама. — Остальные пока еще здоровы. Как же здоровых-то… И Акима Васильевича нет. Без него невозможно!

Отец призадумался, взвешивая на ладони беленькие пилюли.

— Ну, ладно, — согласился он наконец. — Но если чуть что заметишь, трави без промедления, — добавил он сурово. — Никакой жалости быть не должно, тут не только мы, но и весь уезд в опасности.

Мама пообещала, и отец, наскоро напившись чаю, уселся на дрожки.

— Помни, ты дала мне слово, — серьезно крикнул он маме, выезжая за околицу. — Без жалости, и всех до последней.

Нас охватило отчаяние.

Мы знали, что таили в себе шесть белых пилюлек, и заранее оплакивали смерть верных друзей.

Но ужаснее всего была мысль о неизбежной гибели Псинки, нашей верной, преданной, такой жизнерадостной и любящей Псинки.

Все происходящее казалось нам чудовищной несправедливостью, какой-то жестокой местью, со стороны неизвестных, но могучих сил ничем неповинным, доверчивым существам.

Полные бессильного гнева, молча, чтобы не разреветься, бродили мы по четырем комнаткам дубковского дома, перебегая от одного окошка к другому.

И ждали конца.

Но все было спокойно — собаки не бесились.

К вечеру приехал Аким Васильевич.

Сумрачно выслушав сбивчивый мамин доклад, он вошел во двор и обошел все собачники поочередно.

Останавливался у каждого по долгу, молча смотрел в их черные дыры — откуда светились тревожные, чуявшие нависшую беду, собачьи глаза — и шел дальше.

В дом Аким Васильевич вернулся мрачнее тучи и, ни слова не говоря, пройдя к себе, заперся на ключ.

Плохо спали в эту ночь в Дубках.

До глубокой теми доносилось к нам в детскую мерное шарканье туфель — это Аким Васильевич, как маятник, мерил взад и вперед свою небольшую, насквозь пропахшую крепким табаком, горенку — да тревожный шопот из-за стены: мама с рябой Анисьей, кажется, так и не ложились до рассвета.

Нас с Галкой сморила таки наконец усталость, и всю ночь мы мучились безобразными снами и с первыми петухами вскочили, как встрепанные.

Со двора не доносилось ни звука.

Словно за ночь вымерли все живые обитатели Дубков.

Схватившись за руки, кинулись мы с Галкой к окну: три пустые собачника зияли черными дырами своих отверстий.

На земле валялись ржавые цепи.

— Отравили!.. — всхлипнула Галка, всплеснув руками.

У меня сжалось горло и защекотало в носу. Столовая встретила нас гробовым молчанием. Мама с заплаканными главами сидела перед нетронутой чашкой, Аким Васильевич взволнованно ходил вокруг стола, дрожащими пальцами свертывая самокрутку и рассыпая на своем пути табачную пыль.

В дверях стояла рябая Анисья и кончиком ситцевого платка утирала покрасневший и вздувшийся от слез нос.

— Дедушка! Мама! А Псинка? — в один голос, холодея от горя, воскликнули мы.

— Еще жива, — беззвучно ответила мама и отвернулась к окну.

А Аким Васильевич как-то странно хмыкнул носом, закрутился по комнате и дрожащими руками чиркал и ломал одну спичку за другой.

— Сам, своими собственными руками, ей в пасть сунул — хрипло произнес он наконец, закурив крученку. — Каково это? Может, и не покусали ее тогда… Никто, ведь, не помнит. Век ее глаз не забуду! — воскликнул он и, как-то беспомощно махнув рукой, круто выбежал из столовой.