Эдгар Берроуз - ТАРЗАН. Том 5

— Нам нужно было прикончить их всех,— сказал Шримп.— Они наверняка расскажут о нас желтобрюхим, и те отправятся на поиски. А уж их-то из луков не перестреляешь.

— Если доводить ваше рассуждение до логического конца,— возразил Тарзан,— то мы должны убивать каждого человека, который повстречается нам по пути. Любой может рассказать о нас японцам. Вы думаете, что это полезно — убивать людей? — и Тарзан с сомнением покачал головой.

— Даже японцев? — спросил Лукас.

— Мы воюем с ними. В этом и заключается разница. Я убью каждого японца, какого смогу,— и не из ненависти или мести, а без особого удовольствия. И буду делать это, пока война не кончится. Таков мой долг.

— Вы ненавидите японцев?

— Что хорошего в ненависти? Если все многомиллионные народы объединенных наций примутся ненавидеть немцев и японцев и посвятят этому чувству годы жизни, ничего не изменится — само чувство не убьет ни одного врага, не сократит войну ни на один день.

Бубнович засмеялся.

— А люди, предающиеся такой отрицательной эмоции, как ненависть, заработают себе язву желудка.

Тарзан грустно улыбнулся.

— О себе могу сказать, что один раз в жизни я испытывал ненависть и убил из мести. Я убил Кулонгу, сына Мбонги — убийцу моей приемной матери Калы. Она была единственным существом на свете, которое любило меня, и я ее любил. Я считал тогда ее своей родной матерью. Позже я никогда не раскаивался в этом убийстве.

Пока велась беседа, Кэрри готовила ужин. Джерри Лукас помогал ей как мог. Они жарили на огне, разведенном у входа в пещеру, фазанов и оленину.

Бубнович осматривал оружие, отобранное у туземцев.

— Почему, капитан, вы спросили у этих бандитов, не слыхали ли они об американских летчиках с упавшего самолета? — поинтересовалась Керри.

— Двое из моей команды выпрыгнули, это доподлинно известно, но мы их не обнаружили. Радист Дуглас и стрелок Дэвис. Мы разыскивали их, но не нашли даже следа. Лишь тело лейтенанта Барнхэма — у него не раскрылся парашют. Если бы и другие парашюты не раскрылись, мы должны были найти тела. Все прыгали в течение нескольких секунд.

— Сколько же вас было?

— Одиннадцать. Девять человек команды, полковник Клейтон и фотограф. Мой бомбардир остался на базе, потому что заболел. Да он и не нужен был — у нас не было бомб на борту. Мы выполняли разведывательное задание — по рекогносцировке и фотографированию вражеских военных объектов.

— Погодите,— остановила его Кэрри.— Здесь вас четверо. Лейтенант Барнхэм — пятый. Двое пропали без вести — итого семь. Где же еще четверо? Что случилось с ними?

— Убиты в бою.

— Бедные ребята.

— Страдает не только тот, кто убит. Ему, пожалуй, все равно. Вот те, кто любит и ждет... Страдают родители, друзья, девушки — все, кто остался дома. А те, кто погиб, избежали многих мучений,— горько добавил Лукас,— Правду сказать, эта война — сущий ад, и те, кто уже отвоевался, пожалуй, счастливее нас.

Девушка ласково коснулась руки пилота.

— Не надо так переживать. Может быть, еще в жизни припасено много счастья для вас. Для всех нас...

— Эти ребята — они были моими друзьями. Все были очень молоды. Они не заслужили смерти в начале жизни, такой жестокой гибели в пылающем аду... Это несправедливо. Тарзан говорит, что нехорошо ненавидеть. Я знаю, он прав. Но все же ненавижу — не тех подневольных бедняг, которых генералы поставили под ружье и велели стрелять в нас. Мы в них тоже стреляли и убивали. Но я ненавижу тех, кто несет ответственность за начало этой войны.

— Я понимаю,— сказала девушка.— Я тоже их ненавижу.

— Но я ненавижу всех японцев. И бедных подневольных солдатиков, которые стреляли в нас и в которых стреляли мы. Я не такой философ, как вы или Тарзан. Я ненавижу и хочу этой ненависти. Часто даже упрекаю себя за то, что это мое чувство недостаточно сильно.

Джерри видел огонь, загоревшийся в ее таких всегда ласковых голубых глазах. Этот огонь заставил его содрогнуться. Какие же ужасные вещи пришлось повидать и какие сильные потрясения испытать юному созданию, что так ожесточилось сердечко, призванное быть нежным и милым. Он смог лишь повторить фразу, которую она только что сказала ему:

— Не нужно так сильно переживать...

— Вы никогда не видели свою мать, затравленную насмерть, отца, заколотого штыками безжалостных желтых зверей. Если бы вы видели такое и не научились ненавидеть — грош бы вам была цена. Вы были бы недостойны зваться человеком.

— Пожалуй, вы правы,— он нежно взял ее руку в свои и погладил.— Бедная девочка!

— Не жалейте меня,— проговорила Кэрри почти сердитым тоном и отняла руку.— Я не плакала тогда, не плакала и позже. Но если вы приметесь меня жалеть, я заплачу.

Сделала ли она особое ударение на слове «вы» или Лукасу показалось? Он решил, что сделала, только еле заметное.

Вскоре маленький отряд собрался у костра на ужин. Тарелками служили широкие мясистые листья тропического растения, вилками — заостренные бамбуковые палочки, нож, и конечно же, у каждого был свой. Запивали ужин водой из выдолбленных тыквенных фляжек.

Кроме жареного фазана и оленины в меню были фрукты и поджаренные семена дуриана. В общем, жилось им не так уж плохо в этом краю изобилия.

— Подумайте о бедных «джи-ай» — собачниках, там, на базе,— сказал Шримп,— Они питаются жутким консервированным месивом из мяса и овощей и всякой подобной гадостью.

— Я обменялся бы с любым из них сию же минуту,— заметил Джерри.

— Кто такие «собачники»? — спросила Кэрри.

— Ну, я думаю, первоначально это означало «пехотинец», но потом стало прозвищем каждого, призванного в армию,— пояснил Джерри.

— Каждому «джи-ай», то есть американскому солдату, досталась кличка,— добавил Шримп.

— Как забавно,— воскликнула Кэрри,— вы разговариваете на. таком странном языке. А я-то думала, что неплохо знаю английский.

— Если останетесь с нами подольше, Кэрри, то мы исправим свой американский и испортим ваш английский,— смеялся Лукас.

— Особенно, если вы обратите особое внимание на лексикон сержанта Розетти и постараетесь усвоить его,— вставил свое слово Бубнович,— а если он позаимствует кое-что от вас, то вы оба безнадежно испортитесь...

— Эй ты, умник, тебе не нравится мой американский? — спросил Шримп.

— А мне кажется, что сержант Шримп — остроумнейший человек,— вступилась за него Кэрри.

Все дружно расхохотались.

Розетти отчаянно покраснел.

— Раскланяйся перед дамой, остряк! — смеясь похлопал Шримпа по плечу Бубнович.

Перед ужином Тарзан срезал с толстенного древесного ствола два огромных куска коры. Они были не менее дюйма толщиной, упругие и крепкие. Из них он вырезал два диска, приблизительно шестнадцати с половиной дюймов в диаметре. По краю каждого диска прорезал шесть глубоких бороздок, оставив между ними пять выпуклостей. Сидя у костра, товарищи с интересом наблюдали за тем, что он мастерит.